Перевалов хотел напомнить, что, в результате, стало с великим полководцем-императором, когда он однажды так же вот на авось «ввязался в драку», но раздумал. Парторг, наверное, выражал линию партии, а это штука гибкая, и вполне возможно, что завтра она вильнет в противоположную сторону. Пройдет очередная кампания, схлынет волна – и все вернется на круги своя.
Гул порогов становился все явственнее, все ярче посверкивали впереди грозовые сполохи. Но оглушительный гром еще не грянул – и мужик не перекрестился. Да и не верилось, честно говоря, что гроза настоящая. Бутафорской казалась. Где-то там, за кулисами. На сцене же по-прежнему привычное: транспорт-соковыжималка в часы «пик», вертушка проходной по утрам и вечерам, кульманы в пропитанных канцелярской затхлостью отделах, очередной в разработке проект, как всегда, запарка со сроками и масса разных производственных согласований, утрясок, неувязок, а дома – жена, дочь с сыном, вырастающие из коротких штанишек, и, значит, еще больше надо вкалывать и зарабатывать, чтобы счастливое их детство плавно перетекало в такое же, не омраченное ничем, отрочество, за которым начиналась пора «любви и грусти нежной»… Но работы Перевалов как раз и не боялся – была бы только работа. А в том, что она ему, занятому обеспечением обороноспособности страны, всегда найдется, Николай Федорович не сомневался.
Между тем, ветер с порогов нежданных крепчал, и все сильнее скрипели, расшатывались бревна в связках, особенно в крайних, словно пытались поскорее отделаться от надоевших пут и рвануть в свободное плавание. А некоторые звенья в носовой части под очередным порывом уже и оторваться успели. Их пытались поймать и силком вернуть на прежнее место, но не тут-то было – только щепки брызнули из-под багров да тучи новоявленных буревестников, невесть откуда взявшихся, гвалт подняли: «Караул! Спасайте свободу! – надрывались они и с упоительным восторгом призывали: – Пусть сильнее грянет буря!»
О, это сладкое слово – свобода!.. То, о чем не так давно и помыслить было боязно, сейчас говорилось без оглядки. И сказать можно было, и нечто, некогда запрещенное, прочитать.
Перевалов жадно набрасывался на прессу, восхищался остротой материалов, смелостью авторов, а главное, тем, что до всего этого он д о п у щ е н, что ему это д о з в о л е н о.