Остроумец Паллад использовал тот же прием в эпиграмме на актера, бездарно сыгравшего в пьесе Менандра:
Комику Павлу приснился Менандр и сказал: «Никакого
Зла я не делал тебе. Что ж ты бесславишь меня?»
А за четыре века до Паллада другой греческий знаменитый эпиграммист – Лукиллий – не раз писал о силе сновидений:
Раз увидал Диофант Гермогена-врача в сновиденьях —
И не проснулся уже, хоть и просил амулет.
Скряге Гермону приснилось, что он израсходовал много.
Из сожаленья о том, утром повесился он.
Снилось ленивому Марку однажды, что бегал он долго.
После того он не спит, чтобы не бегать во сне.
(Вновь сошлюсь на свой опыт: много раз мне стало сниться, что я долго и быстро бегаю именно в те поздние годы, когда я так бегать перестал; возможно, в подобных снах соединяется память о прошлом и компенсация за невозможность повторить это наяву.)
Как видим, в далекой древности отношение к сновидениям нередко было ироничным. В этом у них полезно поучиться многим современным поклонникам всяческих «сонников».
Однако в те же времена существовало и другое – мистическое, серьезное отношение к сновидениям. Их считали вестниками богов, но не каждому, а только избранным. И если не было вести от естественного сна, прибегали к помощи сна искусственного, вызванного употреблением наркотиков.
Пожалуй, серьезное отношение к сновидениям тоже вполне оправданно. Об этом свидетельствует ряд вещих снов, а также озарений, которые являются в некоторых сновидениях.
Например, мятежный протопоп Аввакум Петрович (1620–1682), писатель и общественно-религиозный деятель, поведал о своем вещем сне.
Однажды пришла исповедоваться к нему блудливая девица и стала рассказывать о своих разгулах и прегрешениях таким сладким голоском, что зажгла – не нарочно ли? – в молодом священнике бесовское вожделение. Он взял три свечи, поставил на аналое и возложил правую руку на пламя. Жжение огня изгнало из души адское пламя страсти.
В своей избе той ночью он долго молился, плача от боли телесной и душевной. Так и уснул на полу перед образами. И увидел сон: перед ним – Волга. Плывут по ней две золотые ладьи. Спрашивает он кормчего:
– Чьи корабли?
– Лукина и Лаврентьева.
Купцы это, его духовные дети. Третий корабль: пестрый, всеми красками сияет – красный, синий, черный, белый, «пеплесый» (пепельный?). Красота необычайная! Юноша светлый на корме сидит.