Она ж, дура, тоже любит этого олуха. Я - то знаю. Говорю же с
ней постоянно. Любит поганца, бляха! Не говоря уж про мою внучку.
Та отца обожает, хоть и сопли ещё не высохли. Ну, ладно. Сегодня с
работы вернётся, я её подпрягу на большой разговор. По всем
правилам. Строго. Но правильно сделаю всё. Семья, понимаешь ли -
это не киношка на полтора часа. Я вон с войны со своей Марусей
живу. Тоже ведь и погулял поначалу и бутылку в день высасывал. А
живём. Она простила и я мозги себе выправил. Иди, Шура. Сходи к ней
на работу. Скажи, отец ждёт для очень сурьёзного разговора.
Малович обнял дядю Федю и пошел. Руки в карманах, кепка набок.
Песню насвистывал. Скажешь с виду, что это офицер-милиционер,
которого натурально бандюги боятся? Да нет, конечно. Сам в
«гражданке» как раздолбай из парковской биллиардной. Он пришел в
школу, аккуратно поправил свою кепочку из новенького ворсолана,
подтянул потуже кожаным ремнём белые плотные чесучовые брюки. Дикий
шелк - чесуча - крик моды. Бежевую курточку свою вельветовую
застегнул почти доверху «молнией», пригладил волос по бокам и сел
на подоконник напротив восьмого «Б», где по расписанию увлеченно
облагораживала подростков знаниями русской литературы Марина
Тихонова. На перемене она вышла последней.
- Саша, с Вовкой что-то случилось? - глаза её округлились и она
дошла до подоконника, опёрлась об него ладонями да с испугом ждала
от Маловича слова.
- Жив и здоров как молодой лев, - сказал Александр Павлович. -
Но дело не в этом. Я у папы твоего дома был сейчас. Два часа
говорили. За тебя решить и он не может. А я тем более. Тебе я что
хотел сказать. Вовка твой позавчера стреляться стал. В кабинете. Но
на ключ не закрыл дверь. Тут как раз я вошел случайно. Пистолет
забрал, дал по морде. А он в связи со всем этим мероприятием
раскололся, что всё равно застрелится. Потому, блин, что не может
без вас с Наташкой жить. А выхода не видит. Сам к тебе боится идти.
Шмару ту дурную он давно уже бросил. Год, считай. Живёт как ангел,
только взлететь не может. Тяжесть на душе. Не больно-то
полетаешь.
Малович сделал очень строгое, суровое сделал лицо.
- Мы с мужиками обговорили ситуацию и организовали ему суд
офицерской чести. Все высказались и позором его укрыли - как в
могилке землёй засыпали. И прошибло его. Заплакал он не скупыми
мужскими, а дамскими безудержными слезами. Вытерли его платочком.
Даже китель промок, блин. И он слово дал, что всеми фибрами души и
силой тела вышибет из себя до последней пылинки ту позорную грязь,
которая испоганила его душу. А в конце дал клятву, что любит и
будет любить тебя до гроба и даже не глянет на какую другую. А в
конце отдал всем честь и сказал.