Я запомнила твой всегда улыбающийся рот с мягкими, резко очерченными губами. Нежный, небольшой подбородок с ямочкой, и глаза: карие, дерзкие, искрящиеся весельем.
Сейчас – это плоский скол гранита с кривой усмешкой, плотно сжатых в жесткую, отутюженную складку губ. И глаза – желтые, ассиметричные и какие-то разные. (Такие в фильмах про Сатану.) Они уже не лучатся. Это глаза загнанного, раненного зверя, глядящего настороженно, с затаенным страхом. Эти глаза я впервые увидела тогда, в Вологде, в автобусе, когда ты потерял сознание (бес в ребро). Тогда же появился и этот страх, и исступленность. И очень редко появляется жалкая улыбка…
Ты и меня разучил улыбаться.
Я перестала и петь, и смеяться.
Возможно, когда-нибудь, на мои записки ты взглянешь иначе. И слова, которые сейчас для тебя ничего не значат, станут вещими».
Оттолкнувшись от стола, Герман откатился в кресле на середину кухни и сидел неподвижно, откинув голову и закрыв глаза. Монитор светился, бесстрастный компьютер тихо потрескивал, и, казалось, Герман глубоко и крепко заснул. Если бы мы в тот момент оказались в кухне, то увидели бы лицо, точно описанное в письме: твердый скол гранитного подбородка, опущенные вниз уголки плотно сжатых губ, придающие лицу едва ли не надменное выражение, высокий лысеющий череп, короткие седые волосы, на лице – печать усталости и разочарования. Мы не видим глаз, они закрыты, но, может быть, в них действительно поселился страх? Щупловатый на вид, он стал неизбежно полнеть в свои пятьдесят пять, но все еще сохранял по-юношески стройную фигуру.
Между тем, Герман, конечно, не спал, размышляя о только что написанном им.
– Могла ли она так написать? Конечно. Это в ее духе: правда-матка, без обиняков и дипломатий… А это: «Я запомнила твой всегда улыбающийся рот с мягкими резко очерченными губами и нежный небольшой подбородок с ямочкой»? Пожалуй, перебор, – усмехнулся Герман, – но ведь хорошо! И по-женски. Что-то она может обо мне сказать хорошее? Ну, это вряд ли, не обольщайся. Там ничего не осталось к тебе, кроме ненависти. И поделом!
Герман встал с кресла, взял с подоконника пачку «LM», щелкнул зажигалкой, жадно затянулся.
Ах, если бы это не было реальностью? Прекрасная штука – жизнь, но как же она жестока? Почему терпит таких уродов, как он, Герман? Приносящий несчастье. Что еще не хватало ему в этой жизни? Разве он не был счастлив с Настеной? Почему этот мужик не мог остановиться на достигнутом? Прожить двадцать пять лет с такой редкой женщиной, как его жена, и еще чего-то хотеть? Боже, какая глупость, какое безумие. Копаться в себе, искать веские аргументы, чтобы оправдать свой поступок?