Таким образом, если наше сознание не является абсолютно замкнутым в себе и, следовательно, имеет прямой доступ к внеположной реальности, то этот прямой доступ «к самим вещам», видимо, имеет место не на уровне чувственного восприятия, как полагают интуитивисты, а на уровне мышления. Иными словами, мы чувственно воспринимаем не «сами вещи», а их субъективные репрезентации в нашем чувственном сознании, однако, при этом, мы мыслим «сами вещи» – т.е. мышление и есть искомый механизм прямого доступа к подлинной внеположной реальности. Ясно, что в таком случае «внеположная» сознанию реальность является внешней (трансцендентной) лишь по отношению к чувственному восприятию. На уровне же мышления она имманентна нашему индивидуальному сознанию, которое, таким образом оказывается разомкнутым на уровне предметов мышления, «укорененным» в некой надындивидуальной реальности. Эту умопостигаемую реальность мы определяем как «подлинное бытие», «объективную реальность», «подлинный внешний мир».
Вместе с тем, очевидно, что мыслить мы можем лишь мысли, идеи, некие «умопостигаемые объекты», которые, в отличие от чувственных объектов, лишены качественности, пространственности и даже временности (как мы покажем ниже). Если, при этом, мы мыслим и «сами вещи», то, очевидно, это означает, что «истинные вещи» и есть мысли. Т.е. бытие, открываемое нашему мышлению, есть бытие самого содержимого этого мышления – мы приходим, таким образом, к парменидовой идее тождества бытия и мышления: «одно и то же мысль и то, о чем она существует» (т.е. мысль о предмете тождественна предмету мысли). Если бы это было не так, то, очевидно, помыслить бытие было бы невозможно (поскольку мы можем мыслить только мысли). Таким образом, принятие тезиса тождества бытия и мышления совершенно необходимо для того, чтобы мышление о бытии (онтология) вообще было возможно.
Предлагаемое нами решение проблемы преодоления солипсизма и «экзистенциального одиночества» посредством постулирования прямого доступа к реальности на уровне мышления, очевидно, есть не что иное, как возврат к платоновской метафоре «пещеры» – как к глобальной парадигме, объясняющей отношение чувственного и интеллектуального познания к объективной реальности. На уровне чувственного восприятия, мы как бы замкнуты в своем приватном «субъективном мирке» и видим лишь «тени на стене пещеры» – субъективные репрезентации истинной внеположной реальности, данной нам в этих репрезентациях в существенной содержательной неполноте. Мы видим лишь некий, обусловленный устройством нашего сознания и когнитивного аппарата, а также условиями восприятия, «срез» гораздо более богатой и сложной «подлинной реальности», причем этот «срез» дан нам в «условной», как бы «закодированной форме» – его можно уподобить прочтению браузером компьютерного файла и созданию на его основе изображения на экране монитора. Между файлом и изображением существует изоморфизм, но отсутствует какое-либо наглядное сходство. Также и чувственный образ изоморфен (или, точнее, гомеоморфен – поскольку содержит не полную информацию о вещи) вещи, но та же самая информация представлена в образе, видимо, в совершенно иной форме, отличной от той, в которой она существует в самой вещи. Однако, на уровне мышления, мы как платоновский мудрец, «оборачиваемся к входу пещеры» – и видим сами прообразы, порождающие «тени на противоположной стене пещеры», т.е. воспринимаем «сами вещи» в их подлинном бытии. Эти подлинные вещи – суть не что иное как аналоги платоновских «эйдосов» – это умопостигаемые, сверхчувственные предметы, нечто, как говорил Платон, «безвидное», «то, что нельзя сжать в руке». Они лишены качественности, пространственности, временности, есть как бы «чистое знание», «чистая информация», лишенная какой-либо чувственной формы представленности.