Теоретическое и метатеоретическое изящество такого рода подхода – в чистоте выражений: мир – арена действительности не творца, а актуализации (на основе отсева и закрепления) возможностей – не по сверхъестественному плану, а по естественному преимуществу.
Метафизика – философская методология, – как и наука, – явление не только языковое, но и идейное. Преувеличение, утрирование – приемы негодной методологии, какой выказала себя редукционистско-фундаменталистская методология классической культуры, допустившая крупный идейный просчет в части:
• абсолютизации механической причины;
• телеологизации целевой причины.
Метафора мира как плода предумышленной креации, подрывающей правило ex se natus, берет начало в пифагоровско-платоновском наследии, крепнет в позднем средневековье, раннем Ренессансе (Н. Орем, Н. Кузанский), набирает силу в миропредставлении Лейбница, различающего искусственные и естественные механизмы. Последние в качестве donum dei по высшей предположенности предопределены быть наилучшими – получать воплощение в преследующей цели живой материи.
Возможность такого программного хода напрочь отвергает Кант. Допускаемое Лейбницем в способности суждения отнесение цели к материальному миру, с его точки зрения, неправомерно, – разум утверждает не о том, чтó в природе, а о том, чтó должно утверждать о природе. Скачки в трансцендентное предотвращаются критической регулятивной доктриной компетенций разума, лишающей его конститутивного применения. И все-таки оно практикуется. Практикуется на пространстве трансцендирующего – превозмогающего пределы опыта – умозрения, инициированного будничной логикой фактов человеческого существования.
По проницательному наблюдению Тиллиха, «человек занимает в онтологии преимущественное положение не в качестве такого объекта, который чем – то выделяется среди других объектов, но в качестве такого сущего, которое задает онтологический вопрос, причем онтологический ответ может быть найден именно в его самосознании»>48.
Здесь самое время дать слово Канту: «Как только люди, – утверждает он, – начали размышлять о правом и неправом, во времена, когда они в своем равнодушии еще не замечали целесообразности природы, пользовались ею, не мысля при этом ничего, кроме привычного хода природы вещей, неизбежно должно было возникнуть суждение, согласно которому в конце жизни не может оказаться безразличным, поступал ли человек честно или обманывал, справедливо ли действовал или применял насилие, – пусть даже в течение всей жизни ему, по крайней мере, явно, не было даровано счастье за его добродетели или не подстерегало наказание за его преступления. Казалось, что люди слышат некий внутренний голос, который утверждает, что все должно быть иным; значит, тайно в них было заложено, хотя и смутное, представление о чем-то, стремиться к чему они чувствовали себя обязанными, с чем никак не сочеталось то, что они наблюдали»