– Спит? – Сандро возмущенно таращит глаза, эхо разносит по мощеному плиткой дворику его зычный голос. – Еще даже солнце не зашло!
Мой друг снова собирается поднять галдеж, я успокаивающе кладу руку на его плечо.
– Не надо. Он устал.
***
Безо всякого стеснения скинув одежды, Сандро стоит на низком дощатом помосте в центре мастерской, независимо подбоченясь. Свет солнца, падающий вниз из окон над каменной галереей второго этажа, очерчивает выпуклый рельеф его мускулатуры. Высокий и поджарый, без малейшего намека на лишний жир, Сандро сложен, как древнеромийский гладиатор, и явно этим гордится. Сидящие вокруг помоста за мольбертами и просто с альбомами на коленях ученики Бенвенуто старательно зарисовывают пастелью или грифелем завидную стать натурщика, не забывая при этом болтать и пересмеиваться.
Сам Бенвенуто наблюдает за работой учеников с балкона на галерее, лениво облокотившись на перила. Их около дюжины – несколько подмастерьев, работающих в доме и мастерской в качестве оплаты за науку рисования и живописи, пара действительно подающих надежды мальчиков-простолюдинов с соседних улиц, которых маэстро взялся учить за сравнительно скромную плату, в расчете на грядущую славу творца гениев, остальные просто сынки терцианских негоциантов, скуки ради решившие побаловаться искусством на деньги родителей.
Я тоже в их рядах, старательно растираю указательным пальцем угольную тень на нарисованном животе своего друга. Творчество не только вдохновенное горение, но, в первую очередь, ежедневный труд, который многим кажется рутинным и скучным, но только не мне.
Фьоретта расхаживает между рядами рисующих, подметая плиты пола щеткой на длинной ручке. Ее взгляд периодически отрывается от уборки и обращается к раздетому Сандро, выставленному на всеобщее, в том числе и ее, обозрение. Бенвенуто на балконе в такие моменты хмурится и строго покашливает. Тогда Фьоретта опускает голову и с преувеличенным усердием машет щеткой, не забывая поглядывать в рисунки окружающих ее рисовальщиков.
Когда она задерживается рядом со мной, я наступаю на подол ее светлого платья и легонько придерживаю. Девушка теряет равновесие, вынужденно усаживается на мое левое колено и одаривает меня улыбкой. Рядом на свободном табурете лежит старый блокнот для рисования в обложке из «чертовой кожи», с которым я не расстаюсь на улицах Терции, куда бы ни пошел. В нем полно недавних рисунков, и, потянув обложку за завязки, Фьоретта начинает их перелистывать.