Палимпсест: принципы группового портрета
Володя и Лена, наши сложные, но все-таки неразрывные отношения…
Евг. Евтушенко – Владимиру Соловьеву и Елене Клепиковой 11 апреля 2015
Когда-нибудь – если успею – я еще расскажу историю моих бесконечных скитаний: внутри Л-да, из Л-да в Москву, из Москвы – в Вену, из Вены – в Рим, наконец в Америку; и вот уже четвертый переезд в самом Нью-Йорке: отель «Люцерн» у Центрального парка в Манхэттене, сразу после приезда 15 сентября 1977-го (в ту ночь умерла Мария Каллас 53 лет от роду), – Вашингтон Хайтс в верхнем Манхэттене – Рего Парк – Флашинг. Последний переезд внутри Куинса, спального района Большого Нью-Йорка, который, тем не менее, замыкает десятку самых дорогих городских зон Америки в списке 311 топографических имен, а возглавляет его, понятно, Манхэттен. Переезд некрологический, предсмертный, да и кладбище под боком, где лежит Сережа Довлатов, вряд ли только мне светит: семь тысяч в лапу – чтобы получить здесь место. Не лучше ли завещать свои органы медицине: anatomical gif – ни лишних трат, ни хлопот наследникам? Если только медицина от моих пожилых, поживших, отживших органов не откажется. Все равно что решиться продать душу дьяволу, а он: на кой мне твоя потрепанная, измочаленная, истерзанная, дырявая, продажная и подлая душонка!
Душонка, обремененная трупом, – обозвал человека великий раб Эпиктет.
Душонка мышонка. Душонка в мошонке. Душонка-тушенка.
Тушеная душа в консервной банке на полочке колумбария.
За душу не скажу, а физическую расчлененку на благо медицине предпочел бы, чем гнить на кладбище или дергаться в печи крематория. В Швеции практикуют уже экологические захоронения, но досюда дойдет, когда рак свистнет. Брок Елгарт, наш безнадежно больной гепатитом С приятель, является однажды к нам: «Я – с мамой» – и водружает на стол коробку, а в ней урна с прахом его матери, которая помимо пепла, оставила ему острое чувство вины за детские и юношеские прегрешения – реальные или мнимые, не знаю. Моя тоже посмертно ела меня поедом, покуда не сочинил про нее рассказ «Умирающий голос моей мамы», который все, знакомые и незнакомые, моего сына включая, осудили за надругательство над ее памятью, а был это крик измученной совести и неизреченной любви. На что я никогда не был способен, так это на «ума холодных наблюдений», зато «сердца горестных замет» – под завязку.