Я снял с себя всю одежду и даже пытался выжать ее. Потом закутался в старые кошмы, которыми был накрыт земляной пол, и принялся пожирать все подряд — мясо, курт, сухари… Я одновременно ел, спал и оплакивал свою судьбу — ведь мне отказано в лечении, в спасении от чахотки. Меня одного оставили здесь. Меня уравняли с мертвым курбаши Убайдуллой в праве на жизнь…
Во сне на меня опять надвигался (как локомотив!) огромный несуразный череп с пустыми неровными глазницами, из которых вытекал черный дым или туман, или пар. Я отползал от него и стрелял из нагана в его ужасные лошадиные зубы. Но пули почему-то летели мимо.
V
Утром приехали двое работников табиба на узких, приземистых арбах, приспособленных специально для горных троп. Они стояли в нерешительности у входа в кибитку, разглядывая мои голые пятки, торчавшие из вороха кошм.
— Ты кто? — спросил Садык напряженным голосом. Этот голос и разбудил меня. — Если ты дух, то отдай нам Мамлакат. Куда ты ее дел?
Я вылез из кошм, они узнали меня и начали громко браниться и даже хотели поколотить в качестве мести за испуг и за съеденные яства. Садык еще больше стал похож на общипанную птицу с кривой голой шеей. Вторым работником оказался Турды, длиннорукий и сутулый, похожий на верблюда. Когда я в угнетенном состоянии, когда мне плохо и больно, мой мозг начинает сравнивать людей с животными. Тоже какая-то колея жизненных процессов…
— А разве Мамлакат и Худайберген не в кишлаке? — спросил я, торопливо одеваясь. — Разве табиб-ака не выбрал их для лечения?
— Худайбергена выбрал, а женщину не выбрал. Она осталась здесь! — Морщинистое лицо Садыка задергалось в плаксивой гримасе. — Мамлакат! — выкрикнул он, сложив ладони рупором. — Где ты, Мамлакат, отзовись!
— Подожди… — пробормотал я. — Ночью, кажется, овцы кричали.
Мы нашли Мамлакат в загоне для овец. Животные уже не блеяли. Сбившись в кучу, они тупо смотрели на тело девушки, висевшее на неоструганной балке навеса. Маленькие ступни ее ног почти касались земли, усеянной овечьим пометом и клочьями грязной шерсти. Стоптанные, дырявые кавуши валялись возле опрокинутого чурбана для рубки мяса.
Она словно указывала мне дорогу, словно говорила своим поступком: так будет лучше для всех и для тебя, Артыкджан…
Садык сидел на овечьем помете и плакал. Ведь он очень надеялся, что Мамлакат какое-то время еще протянет и будет с ним здесь. Ведь ему нужна была именно такая, ушибленная жизнью больше, чем он, за которую даже калым никто не потребует. Что хозяин, что его работники, одним миром мазаны. Все они были падки до слабины, даже в таком чахоточном обличии…