— На третьем повороте сая! — торжественно закончил Турды.
Вздох облегчения пронесся над толпой. Все принялись благодарить работника за хорошую весть и начали складывать у его ног остатки своих сокровищ. И я положил ячменную лепешку. В святом краю не полагалось есть.
Потом все заспешили по кишлачной дороге, ведущей в горы. Я старался не отставать и вскоре убедился, что были люди куда слабее меня, например, дряхлые существа, источенные собачьим джинном до прозрачной тонкой оболочки. Дорога превратилась в тропу и полезла на крутой склон, поросший арчой и кустарником.
Преодолев первый подъем, я ощутил прилив сил, почти восторг, и красоты природы опять мне стали небезразличны. Я спешил за чьей-то узкой, напряженной спиной, уже мокрой от пота слабости, и сам я был мокрый, хоть выжимай, но поглядывал и вверх, и вниз. На дне ущелья еще было темно, голубовато светился туман, из него проступали небольшие рощицы урючин, черные, будто облитые смолой. А верхушки скалистых гор уже золотило солнце, и облака, повисшие над ущельем, зажглись ярким пламенем. И все вокруг внезапно заиграло осенними красками. До умопомрачения было красиво! Особенно багрово-красные урючины на месте черных теней. Сюда бы художника, чтобы урючины нарисовал и туман, и свободные от камней участки зелени, и эти чудесные облака… Знал я одного художника-богомаза, писал он иконы и панагии для православных церквушек русских поселений, а когда мы его покритиковали как следует, начал рисовать тачанки, лошадей и Христа в буденовке…
Впереди спешили аксакалы, бормоча молитвы или задыхаясь, в зависимости от степени болезни. Следом за ними вполсилы топали самые молодые «малочахоточные». Затем все прочие, в том числе женщины и старухи, закутанные в паранджи с чачванами или в таджикские черные покрывала, еще более плотные, чем волосяные сетки.
Один старичок вдруг лег на тропу и расслабился. Через него перепрыгивали или почтительно обходили стороной, рискуя свалиться с обрыва. Я наклонился над ним, оттянул по милицейской привычке черное веко — мертв!
— Не надо его трогать… — задыхаясь проговорила какая-то женщина. — Джинн болезни перейдет на вас…
Да, конечно, и будет два джинна в одном хилом теле. Тут с одним не можешь справиться…
— Но надо же его отнести в кишлак? — пробормотал я.