И поехал
дальше, уже понурясь, но хода не сбавляя. Знать бы ему в ту минуту,
что все дальнейшее, что с ним случится, будет и диковиннее, и
страшнее всего, что в книге Малория описано.
Миновал
Максим тихую, давно уж погрузившуюся в сон Гремиху, проехал бывшую
деревню Волчиху, от которой от которой одни обгорелые срубы
остались, травой да кустами проросшие. За ней еще хутор был – тоже
давно брошенный. А там уже, далеко за полночь, блеснула впереди в
лунном свете река, а вскоре показалась и черная кособокая
мельница.
Максим
привязал у крыльца коня, спешился, постучал. Поначалу никто не
откликнулся, и он даже успел подумать: а что если и вовсе нет на
мельне никого живого? От этой мысли он даже поежился: на дворе
глухая ночь, кругом до самой Гремихи никакого людского
жилья.
Однако же
минуту спустя за дверью послышалось сперва шарканье и скрип
половиц, затем тяжелое дыхание.
– Фу-фу,
русским духом пахнет! – проговорил из-за двери скрипучий голос.
Максим даже вздрогнул, до того вышло похоже на то, как он
представлял себе взаправдашнюю Бабу Ягу.
Мгновение
спустя растворилась дверь – но лишь на узкую щелочку. В щелочке
показалось пухлое, круглое бабье лицо с прилипшими ко лбу черными
волосами с проседью.
– Тебе
чего, добрый молодец? – произнес тот же голос.
– Я из
Введеньева монастыря, – сказал Максим. – Меня отец-игумен прислал,
говорит, человек у тебя есть, чтобы больному монаху
помочь.
– Это что ж
за человек такой? – проговорила мельничиха, взглянув на Максима
удивленно. – По знахарскому делу я сама, грешная, кое-чего разумею.
Вот только чем монах-то болен? Если животом скорбен, так это у меня
тут как раз такой настой заготовлен, как рукой снимет и колотье, и
запор нутряной…
– Не запор
у него, – ответил Максим. – Укусил его кто-то в лесу, третьего дня.
А теперь он лежит в жару и ругает весь свет неподобными словами.
Вот отец-игумен и попросил, чтобы ты послала со мной своего
человека, кто он там ни есть.
–
Свят-свят-свят, – мельничиха мелко закрестилась и отшатнулась от
двери, словно Максим на нее топором замахнулся. – Ты, голубь,
заходи внутрь-то. Нечего о таких вещах на дворе толковать среди
ночи.
Максиму и
самому уже надоело на пороге торчать. Зашел он внутрь – это была
жилая изба, к мельнице пристроенная. В дальнем углу горела
крохотная лампада возле совершенно почерневшей от чада иконы, а под
ней лежали сложенные в беспорядке друг на друга мешки – должно
быть, с мукой. К потолку тут и там привешены были пучки трав и
низки сушеных грибов, еще больше травы было разложено на столе, где
стояло также две ступки с пестами и маленький закопчённый котел. От
всего этого в избе стоял пряный запах не то лесной поляны, не то
сеновала.