Она
несколько раз размашисто перекрестилась на закопченный образ в
углу.
– Человек
он, такой же, как мы, грешные, но ходу к нему всякому проезжему
нет, а есть только тем людям, что у него в доверии состоит, вот
навроде меня, – сказала она, отогнав нечистого. – Но ночным делом я
к нему не пойду, хоть ты мне рубль серебром дай! Тем более, ты сам
говоришь, что в лесу этакое…
Максим
подивился: ничего такого он, кажется, не говорил. Стало
окончательно ясно, что добром от нее ничего не
добьешься.
– Ты баба
эти разговоры брось, – сказал Максим. – Отец-игумен тебя возле
монастыря терпит, хоть и знает, что ты не всегда божескими делами
пробавляешься. А мог бы и епископу в город отписать, живо бы к тебе
стрельцы нагрянули.
– А ты меня
стрельцами не стращай! – баба выпятила грудь. – Ты вообще что за
воевода, стрельцами он тут мне грозить будет!
– Я не
стращаю, – ответил он. – А просто нужно добро помнить. Отец-игумен
меня просил, чтоб как можно скорее привели твоего человека – это
значит, дело вправду не терпит.
– Да уж
ясное дело, что не терпит, – вздохнула мельничиха, подуспокоившись.
– Но и ты-то чего от меня хочешь: чтобы я, старая, среди ночи туда
пошла?
– Да
Господь с тобой! – воскликнул Максим. – Чего тебе самой по ночам
ходить, когда у тебя, вон, сын, здоровый лоб, сидит?
Он кивнул в
сторону парня, который уж приладил свою тетиву и теперь следил за
их перепалкой внимательными серыми глазами.
Когда
Максим сказал про сына, мельничиха сперва воззрилась на инока, как
на безумного, потом перевела взгляд на сидящего на лавке парня, а
затем вдруг ни с того, ни с сего расхохоталась, так что чуть на пол
не шлепнулась. А парень, переглянувшись с ней, тоже рассмеялся, и
хоть смех его был низковатый, с хрипотцой, но до Максима тут же
дошло, что никакой это не парень, а девка, коротко остриженная, в
портки и зипун наряженная.
Тут же он
почувствовал, как краснеет.
– Извини,
голубь, – сказала Василиса, отсмеявшись. – Сынок у меня один только
был, да я его, крохотного еще, схоронила. А ныне у меня только
дочка Стеша, вот, прошу любить и жаловать.
Максим
странной девице коротко поклонился.
– Могу я,
конечно, ее послать, но только если дашь своего коня, – сказала
мельничиха, раздумчиво. – На коне еще – туда-сюда. Не догонит
никто, глядишь.
– Как же я
коня дам? – ответил Максим. – Конь монастырский. Сядет на него твоя
дочь – ищи ее потом да свищи, а что я келарю скажу?