Но тут
раздался короткий свист, и тело упыря дернулось – это впилась в
него длинная стрела, отбросив его на землю. Тот сперва засучил
руками-ногами, словно муха, проткнутая иглой, затем вскочил и
бросился на Стешу, которая как раз накладывала на тетиву вторую
стрелу, но выпустить ее явно не успевала. Еще миг, и мертвец впился
бы ей в руку окровавленным зубами, но Максим ухватил его за босую
холодную ногу и дернул на себя изо всех сил, отчего упырь упал
ничком и заскреб рыхлую землю костлявыми пальцами.
Максим тут
же прыгнул ему на спину, рванул топор на себя, тот зашатался,
остался в руке. Не помня себя, Максим принялся рубить им куда
попало: то в землю, то в голову, то в шею, пока из всего этого не
вышло месиво и крошево.
– Эй, все,
перестань! – услышал он взволнованный голос Стеши, почувствовав,
как она тормошит его за плечо. – Уходить надо! Бросай
это!
Не сразу,
но он поднялся с земли, стараясь не смотреть на то, во что
превратилось тело напавшего. Восстать оно более не пыталось, лежало
на земле безжизненной тряпкой. Максим почувствовал, как ноги стали
ватными, а голова кружится и гудит, словно над ней звонит
трехпудовый колокол, и что сам-то он весь в крови, точно в бойне на
полу извалялся.
– Идем,
быстрее! – Стеша схватила его за окровавленную руку и потащила
куда-то в сторону от тропинки, через кусты и валежник. Максим
следовал за ней, словно медведь за скоморохом: идти – идет, а куда
– не ведает.
– Господи,
только бы других не было! – шептала Стеша, потом принялась
молиться. Максиму же – вот странно! – даже и молитва на ум не шла,
совсем голова была пустая, как котел. Все казалось, что вот-вот он
проснется в своей келье и пойдет к заутрене, не может же так быть,
чтобы это все было взаправду.
Максиму
часто страшные сны снились. Чаще всего снился тот день, когда
усадьба отцовская горела, подожженная с нескольких концов
опричниками. Как кричал он, семилетний, до хрипоты в горле, бился в
руках у дяди, Матвея Семеныча, хотел бежать в дом. Как подъехал
потом к дяде начальный над опричниками – тот самый Меченый – в
черном кафтане, в собольем колпаке. Ухмыльнулся, спросил, чей
мальчишка. Дядя тогда и ответил: мой это сынок, мой. А Максим хотел
тогда крикнуть: что ты врешь-то? Не твой я вовсе сын, а батюшки,
Романа Семеныча Заболотского. Но не крикнул, закашлялся от дыма. И
слава богу, что не крикнул – не сносить бы ему тогда
головы.