.
Театру подсказывался компромиссный путь – возможность некоего отступления от плоского жизнеподобия. И уже следующий сезон (1939/1940) «закончился под усиленные разговоры о театральности»[37].
Об этой тенденции писал весной 1940 года С. Н. Дурылин, историк театра и литературы, порой проницательно откликавшийся на злобы театрального дня: «За скобку театральности был вынесен целый ряд спектаклей минувшего сезона, спектаклей самых различных и разноценных ‹…›. Театральность выставлялась одним из главных, если не главнейшим достоинством этих спектаклей, и, наоборот, отсутствие театральности ставилось в укор некоторым другим спектаклям»[38].
Принцип театральности, расплывчатый и туманный, не без лукавства уводивший в тень проблему условности искусства, был выдвинут в итоге попыток пересмотреть печальные последствия разгрома формализма[39].
Он противоречиво сосуществовал с сохранявшимися требованиями жизнеподобия сценического языка, утвердившимися в недавние сезоны.
Весной 1939 года Фадеев надеялся вернуть Мейерхольду возможность полноценной работы. Даже он был в плену иллюзий и долго не знал, что параллельно провозглашённому курсу на сотрудничество с интеллигенцией готовится судебный процесс над представителями творческой интеллигенции и Мейерхольд намечен в число жертв.
Театральный мир обнадёживающе принимал не раз повторённое Фадеевым осуждение печати, приученной «к оглядке на персоны или учреждения» и без «как бы государственного разрешения» не смевшей «в полный голос сказать настоящие, не рыбьи слова о хорошей работе того или иного деятеля искусств, если он в прошлом ошибался, подвергался серьёзной общественной критике со стороны большой прессы, а потом выправился»[40].
С 20-го по 25 апреля Фадеев председательствовал на встрече президиума Союза писателей с писательским активом, и на ней по его инициативе прозвучала высокая оценка Мейерхольда и была подчёркнута ненормальность его нынешнего положения. На одном из заседаний Фадеев прервал выступление И. Л. Альтмана вопросом: «Ты считаешь Мейерхольда большим художником?»
Альтман (в то время редактор журнала «Театр» и «официальный глава, своего рода дуайен московской театральной критики»[41]) ответил, явно ожидая этот вопрос и чётко подготовившись: «Очень большим художником».