Наумов вернулся в кресло.
– Награммь ещё.
Гарик награммил. Синхронно и слаженно, как ритм-секция, они заглотили сладко-кислую жидкость. Портвейн, как и в первый раз, вошёл словно в сухую почву. Руки потянулись к сыркам, чиркнули зажигалки, заструился дым.
Наумов снова встал и ностальгически всмотрелся в окно, чутко занюхивая алкоголь весной, сочившейся из форточки.
– Знаешь, что в памяти всплывает?
– Что?
Марк задумчиво пустил кольца.
– Четыре года назад, в 92-м… Помнишь, когда на День города «Кар-Мэн» с Титомиром привозили?
Гарик кивнул, он там был.
– Ну вот. После концерта на площади народ ещё бухал и под магнитофоны танцевал. Питона нашего тогда иномарка сбила. Кишки по всей площади раскидало.
– Да, помню. Тогда весь город гудел. Там за рулём, кажется, то ли внук, то ли племянник какого-то мента был, бухой.
– Не внук, а зять. Да. Когда народ – как сейчас помню – под «Багдад» отплясывал, Питона на углу площади… И, заметь, если помнишь, номер тогда от бампера отлетел – все видели. А в протоколах потом ни слова об этом не было. Ты прикинь: сбить по синей дыне человека, оставить номер на площади перед толпой людей и смыться – без последствий. Вот так.
Лёху Питона, друга Наумова, Гарик знал на уровне «привет-привет». Питон носил кожаные штаны, мог без потерь отстроить на «Карате» хоть «Пинк Флойд» и был золотыми – как его называли – ушами Градска. Он рулил звуком на всех крупных городских площадках: от ярмарок до концертов всесоюзных звёзд, которые с наступлением девяностых стали приезжать на периферию отечества в таком количестве, что публика со временем начинала путаться в персонажах, коими пестрели нескончаемые «Комбинации», «Ласковые маи» и «Миражи».
Рассказывали даже историю о том, как однажды в Градск занесло Владимира Кузьмина. Все городские старорокеры самозабвенно конвульсировали у сцены вместе с молодыми панками под «California Rain». Кузьмин тогда сам исступлённо свирепствовал на сцене чуть не до обморока и от звука был в нескрываемом экстазе. За звукорежиссёрским пультом сидел Питон.
Свидетели расписывали в красках, как после выступления Кузьмин подошёл к своему концертному звукарю, похлёбывающему виски со льдом, с размаху хлестанул его по рукам, выбив стакан, и пролаял: «Ты, говнарь! Почему у меня в каком-то засранске звук круче, чем в Москве?! Уволен!».