Конечно, не из одних радиограмм складывается настроение моряка. Володя Герман, например, возит с собой катушку магнитофонной пленки, где записаны голоса жены и сына, где записан одесский прибой на Лузановке, и пестрый шум Привоза, и дыхание Манежной улицы, где он живет. Он давно знает, в каком месте стихотворения Игорек споткнется и в какую паузу его поцелует мама, и когда в магнитофоне прошелестит автобус, но все слушает пленку по вечерам и слушает.
И весь в это время там, где Мила и Игорек. На своей земле. Подчас Володя и не замечает, что вместе с ним пленку слушают еще несколько моряков, а те, наверное, не замечают Володю, потому что каждый сейчас слушает своего Игорька и свою Милу, свой город и свою землю.
…Уже после того, как на обратном пути прошли Италию, весь танкер подсчитал, что наша земля покажется через четверо суток в 14:30. Через четверо суток в 14:30 вокруг было море. Стали склонять штурманов. Потом пошли еще раз гладить сорочки, так как по трансляции землю пообещали в 20:00.
В 19:00 все свободные от вахты были на палубе и угадывали в темноте берег. Свою землю. Ждали, как могли: смеялись взрывом, прямо от серьезности в хохот, сыпали словами, гадали, привезут ли жены ребятишек, не холодно ли им сейчас там, на берегу, скоро ли подадут катер на рейд.
И никто не думал о том, что пролетят, блеснув, эти два-три денечка Родины, и опять в рейс, опять тысячи часов без своей земли. Без тебя, вот этот берег, вдруг вынырнувший из моря, без тебя, любимая, уже привыкшая к тому, что встретив, надо снова проводить, без тебя, непоседа, с твоим радостным криком: «Смотрите, ко мне папа приехал! Мой папа приехал!».
Таким представляется дом издалека, когда затушевывается в сознании все плохое. Мои старшие коллеги, слушая морские рассказы молодого корреспондента, не тонули в лирике, как я. Им рисовался советский дом без прикрас. С хлебными очередями. С назревавшими бунтами на местах. С роскошью верхов за государственный счет.
Но откровенно говорить о базовых пороках системы, обо всем наболевшем в газете было бы непростительным донкихотством. Вылетел бы с шестого этажа в два счета. Да и кто бы напечатал!
И это при том, что в 60-х печать вместе с обществом преобразилась. Неожиданно пришло время масштабных тем, острой открытой критики. Пока в массе своей она касалась боковых социальных и экономических проблем, второстепенных персон. Но ряд изданий замахивался на большее. К их числу относилась и «Комсомолка».