– Я допускаю, что мог ошибиться, – говорил он его преподобию тюремному капеллану. – Но преступления не совершил. Будь это Преступление, я испытывал бы Раскаяние. А где нет раскаяния, не могло быть и преступления. Я не сожалею о содеянном, следовательно, я невиновен. Разве такая теорема неверна?
Доктор богословия признал ее неоспоримой.
– А что мне за причина раскаиваться, сэр, – продолжал Юноша, – если я избавил мир от подлого червя [8], от человека с презренной душой – от существа, неспособного понимать Истинное и Прекрасное? Когда я стоял перед моим дядей в саду наследственного замка де Барнуэлов, залитом лунным светом, я ощутил, что сама Немезида явилась, дабы повергнуть его. «Пес, – сказал я дрожащему рабу, – отвечай: где твое Золото? Ведь ты не способен им воспользоваться. Я употреблю его на воспомоществование Бедности, которую ты бездушно попираешь; на развитие Наук, которых ты не понимаешь; на возвышение Искусства, к которому ты слеп. Отдай Золото, и ты свободен». Но он безмолствовал, и я его зарезал.
– Не следует только трактовать эту мысль упрощенно и распространительно, – сказал достойный капеллан, – ибо всеобщее ее приложение могло бы причинить зло. Ты, сын мой, Возвышенный и Утонченный, Возлюбленный и Любящий, Поэт и Мудрец, побуждаемый соображениями, которые я не могу не оплакивать как горестные заблуждения, выступил Мстителем. Вообрази же, что сталось бы с миром, вздумай люди, вовсе чуждые Идеалам, переустраивать Общество, перераспределять Собственность, чинить возмездие Злу.
– Сброд пигмеев, штурмующих Небо, – ответствовал благородный, хотя и заблудший Юноша. – Прометей был титан, и тот пал.
– Вот» именно, мой доблестный друг! – воскликнул доктор Букли, пожимая его белоснежную железноскованную руку. – И Трагедия завтрашнего дня научит человечество тому, что убийство непозволительно даже для изысканнейшего из гениев и что поклоннику Идеала и Красоты, каким являешься ты, сын мой, надлежит также отдавать дань уважения Действительности.
– Ба! Вот и ужин! – воскликнул весело Барнуэл. – Вот вам Действительность, доктор; отдадим же ей дань уважения и приступим к еде.
И он принялся за трапезу с таким аппетитом, словно на одной из своих юношеских пирушек, но достойный капеллан от слез не мог проглотить ни куска.