Так вот, мой Дядя любил шутить. Нет, не в привычных проявлениях этого слова, принятых в нашей местности, такими как дружный хохот над героями туповатых комедий, падающих в лужу, или подсыпании несмертельной дозы стрихнина в суп соседу, когда вы у него в гостях. Нет, мой Дядя умел шутить по-настоящему! Он был творец! Колкости, приколы и остроты сыпались из него на окружающих, как пряники из рога изобилия. Он умел шутить над всем и всеми, не останавливаясь ни на миг. Не то чтобы Дядя пытался все высмеять, нет – он просто не мог воспринимать мир серьезно, как воспринимаем его мы с вами. Он говорил: «В жизни вообще практически не бывает серьезных вещей: над чем горюешь сегодня, завтра уже будешь воспринимать спокойно, а послезавтра рассказывать, как анекдот. Так отчего же не смеяться сразу?»
Дядя ко всему относился с иронией. Иногда легкой и слегка заметной, иногда с нарочито грубой желчью, но и эта желчь была сама по себе смешной, не только в качестве критики по отношению к кому-либо, а просто сама по себе, эдакая выставочная желчь в банке.
Все люди, которые окружали Дядю в различное время суток – будь то вечер или день, один или сто человек, все они обычно пребывали в состоянии от коликов различной глубины и резкости до шока средней тяжести в зависимости от степени своей подготовленности и градуса дядиного задора в данный момент. Он никогда не играл на публику. Никогда никого не пытался смешить – он не был веселым добродушным клоуном с красным носом и плоскими мозгами. Он не работал на публику, но нуждался в ней. Дядя почти никогда сам не смеялся над своими шуточками, даже если народ вокруг ползал на карачках и молил о пощаде. Его лицо всегда сохраняло подобие маски, и этот контраст между зажигательным юмором и меланхолично-отрешенным выражением лица создавал еще больший резонанс в гражданах, которые к тому времени уже перестали ползать на коленках, а просто вздрагивали в конвульсиях на полу.
Дядя никогда не повторялся. Он считал, что шутка, повторенная дважды, перестает быть смешной. Правда, был и такой особый разряд шуток, по признанию самого Дяди, вся прелесть которых состояла в их постоянном повторе и частом употреблении. Некоторые были у Дяди всегда под рукой, остальные просто валялись в переднем кармане. Например, его любимый прикол про время. Всегда в любой время года, суток, расположения планет относительно Земли и Луны, относительно приливов и менструального цикла, на вопрос: «Сколько времени?» Дядя неизменно отвечал: «Полвторого». Голос у него всегда был уверенный и четкий, какой мог бы быть у лондонского Биг-Бена, если бы тот умел говорить. Родные уже так давно свыклись с этой временной дядиной константой, что перестали обращать на нее внимания. Чего нельзя сказать о незнакомцах, желавших иногда ознакомиться у Дяди с их расположением во временном отрезке григорианского летоисчисления и всегда получавших авторитетнейший ответ: «Полвторого». Некоторых это вводило в такой ужас, что они начинали двигаться быстрее фаворитов на скачках, где они имели неосторожность спросить у респектабельного господина: «Который час?» Затем жертвы дядиного времяисчисления обычно подбрасывали вверх билеты со ставками и заключенными в них остатками семейного бюджета и быстрее, чем те успевали опуститься на землю, чтобы быть подобранными благодарными дядиными племянниками, срочно ретировались с ипподрома, придумывая на ходу для своих женушек душераздирающие истории из жизни похищенных кошельков.