– Ну что, на кого ставишь теперь? – Сергей хлопает меня по плечу. Он не скрывает радости.
Мы снова идем к столику, за которым серьезный мужчина в очках принимает ставки. Я снова ставлю на пса, теперь на Бешеного, а Сергей снова ставит против меня. Просто из принципа, чтобы в случае моего проигрыша подкалывать меня потом всю неделю. Неожиданно мой взгляд натыкается на человека, который смотрит на все происходящее с нескрываемым отвращением. Этот стодесятикилограммовый, под метр девяносто мужчина медленно продвигается сквозь толпу с помощью костыля. Кто-то узнает его и, подбадривая, хлопает по плечу. Он проходит мимо меня, и я пытаюсь рассмотреть его ногу, волочащуюся по земле, но она скрыта плотной тканью джинсов. Наверное, мне должно быть стыдно за то, что неделю назад я неистово орал, подбадривая Бешеного, который рвал голень этой самой ноги, но стыда нет. Может, незаметно для себя я превратился в бесчувственное животное, по-настоящему реагирующее лишь на выигрышные ставки? Продолжая медленно ковылять, Отмороженный, так его здесь зовут, подходит к Догмену. Они здороваются, и Догмен по-отечески обнимает его. Самовлюбленный урод, он ведь обязан был положить Отмороженного в больницу после того, что произошло, а он ведет себя так, как будто его всего лишь царапнул за ногу разыгравшийся трехмесячный котенок.
– Ваша ставка?
Я думаю о том, сколько я готов вынуть из кошелька, чтобы поставить на очередного разъяренного пса.
Я просыпаюсь на диване в гостиной Лавэ оттого, что луч солнца бьет прямо в глаза. Вчера ночью, когда мы приехали, я был настолько измотан, что завалился на кожаный диван Rolf Banz прямо в обуви. Когда собачьи бега закончились, Лавэ пригласил всех завалиться к одному знакомому художнику, поившему всех самогоном, который он лично гнал из апельсиновых корок, но Разменный должен был отвезти пару девочек постоянному клиенту, а Сергея мучила совесть, и он собирался до утра заглаживать свою вину перед Натальей, так что на предложение Лавэ согласился только я. Не то чтобы мне очень хотелось окунуться в этот неведомый для меня мир непонятых гениев, работы которых, возможно, лет через тридцать будут украшать музеи мира, но меня подкупила идея Лавэ дождаться, когда художник напьется вусмерть, а потом, пока он ни черта не соображает, купить у него лучшую картину за бесценок. Но когда мы поднялись в его мансарду, мы чуть не задохнулись от запаха какой-то сивухи, сам гений был уже в состоянии белой горячки, а его гости спали в жутких позах по углам мастерской. Я предложил купить картину с девушкой на фоне нефтяных вышек. Художник накинулся на меня и Лавэ с куском сломанной картинной рамы, крича, что он не продает свои шедевры, потому что завещал их человечеству. Пару раз увернувшись от куска рамы, мы поняли, что ничего хорошего от непонятого гения сегодня мы не дождемся и нужно валить. Квартира Лавэ была в пяти минутах ходьбы от этой пропахнувшей третьесортным самогоном мансарды, он предложил заночевать у него, я же, мечтающий поскорее провалиться в сон, отказываться не стал.