Этим же вечером, на местном новостном сайте проскочило сообщение о найденных неподалеку от приюта трех убитых мужчинах, которых кто-то торопливо попытался сжечь в их же машине. Названные приметы трупов и марка машины заставили Модеста Иннокентьевича похолодеть. Ему сразу захотелось в отпуск. На юг… на юг… куда-нибудь подальше отсюда, из этого внезапно ставшего опасным уголка Карассии, где как казалось еще вчера можно с легкостью пересидеть трудные для страны времена.
Да! На юг, на юг!… Или вообще куда подальше. Но такое он позволить себе, увы, не мог, поскольку всегда предпочитал жить на широкую ногу, и все его небольшие накопления и сбережения канули во время последнего глобального катаклизма, накрывшего его несчастную страну.
Оставалось проявлять максимальную осторожность. Меньше знаешь, лучше спишь.
И вот и без того страдающего от неприятных предчувствий маститого профессора (Модесту Иннокентьевичу нравилось так называть себя хотя бы наедине с собой) заставил вздрогнуть громкий крик. Сомнений не было – кричали именно там, откуда он больше всего ожидал неприятностей. Модест Иннокентьевич застыл на секунду, оглянулся по сторонам и… пошел в обратном направлении, в сторону главного входа на территорию.
Не успев дойти до выхода, он услышал шаги сзади и окрик. Это была одна из сестер.
– Модест Иннокентьевич, немка, кажись, помирает, бредит.
– Кто там сейчас у нее?
– В том-то и дело, что никого!
– А где ее сиделка?
– Не знаю, а только надобно идтить. Священника бы по уму надоть…
С тяжелым сердцем Модест Иннокентьевич направился в сторону главного корпуса.
В комнате умирающей стоял странный запах, который знававший лучшие времена Модест Иннокентьевич безошибочно определил как запах очень дорого французского коньяка. На столе стояла тарелка с кусочками швейцарского сыра, маслинами и пара небольших рюмок.
Пить в приюте запрещалось, но делать замечание умирающей было бы странным.
Сама немка возлежала на высоких подушках, тяжело дыша и пристанывая. Лицо ее было бледно, маленькие узко посаженые глаза смотрели в потолок. Губы что-то неразборчиво шептали. Руки лихорадочно плясали по выпуклостям грудям, и весьма неприлично сжимали то один, то другой из двух своих могучих куполов на передней части тела. Внезапно она как будто осознала присутствие вошедших и посмотрела на них. Глаза приобрели осмысленное выражение.