Вообще-то он весьма загадочная личность. Работает на фасовке цемента через дорогу. На самом деле его, кажется, звать то ли Коля, то ли Толя, а Серым Человеком прозвали из-за цементной пыли, покрывающей его в буквальном смысле с головы до ног, от кончиков коротко остриженных волос до разбитых носков старых кроссовок «Puma». Цемент даже на бровях и ресницах. Серый Человек. Он похож на бетонного Неизвестного солдата в сквере за школой. И такой же разговорчивый.
– Точно не будешь, Школа? – спрашивает Боцман.
Я отрицательно качаю головой, и старик ухмыляется – отработанный ритуал. Он разливает водку по стаканам. У него блеклые, будто выгоревшие на солнце, глаза. Он бормочет что-то вроде «за тех, кто не с нами» и опрокидывает стакан вместе с остальными. Потом Дрэд что-то крякает про «тех, кто на зоне». Серый Человек просто чокается и выпивает, торопливо залив следом зеленую газировку. Все закуривают. Боцман, свернув самокрутку из газеты, чиркает спичкой и, выпустив дым сквозь желтые зубы, смотрит на меня, а потом говорит:
– Ничего-ничего… Вот поживешь с мое, Школа, и тоже пить начнешь…
Я улыбаюсь, тоже закуриваю и смотрю вдаль – туда, где за грохочущими и лязгающими заводами, складами и железнодорожной станцией мелькают над блестящей равниной Днепра чайки.
Я думаю о Юле. О том, когда она уже наконец приедет с дачи.
3
Баба Майя – злобная старуха из третьего парадного, которая считает черешню напротив своего окна личной собственностью. Поэтому, завидев в густой вечерней тени листвы наши темные силуэты, ползущие по веткам, она немедленно орет сиреной «скорой помощи»:
– Ах вы, гниды малолетние! Пошли вон с черешенки! Курвы поганые, обломаете!
И тут же исчезает в темном провале окна на втором этаже, за которым никогда не горит свет. Я знаю, что через минуту она выскочит на улицу со своей утыканной гвоздями дубиной, и придется удирать. А бегает баба Майя, несмотря на свои семьдесят четыре и угон на работы в Германию в юности, очень даже резво. Так что лучше иметь фору.
– Все, валим, – говорит Жмен и лезет вниз.
Из-за кулька с черешнями в зубах получается что-то вроде «Ффе, ваим», но и без подсказок уже спускаюсь, роняя из карманов джинсовки черешни и смеясь. Хватаю еще пару налитых темных ягод с жирной черной земли и запихиваю в карманы, дожидаясь, пока Жмен с проклятиями, хрустом и парой сломанных веток свалится наконец вниз.