Мы остались вдвоем. До места было уже не так далеко, и мы вскоре туда добрались. Дом был расположен на небольшом возвышении среди простиравшихся на десятки километров болот, стоял на сваях, потому что весной кругом все заливало, и выглядел достаточно странно: низкое и длинное строение с узкой круглой башенкой из поставленных вертикально толстых бревен.
Внутри дома бревна отесаны и не оклеены, мебель старая, неудобная. Дед мой занимался биологией. Курс университетский он закончил как раз в семнадцатом году, примкнул к меньшевикам (ошибся), был за это наказан, а потом тут, на болоте, препарируя лягушек, более или менее реабилитировал себя научными открытиями. Кабинетик его и лаборатория отделены от дома узким мосточком, который он на время сна и работы поднимал, чтобы жена не приходила и не мешала разговорами. У бабушки и вправду была способность говорить, не умолкая.
Нина, войдя в избу, немного растерялась. Я ничего не спрашивал, зная, что ответа не будет, а она села на стул и уставилась в окно. Я стал развязывать рюкзак, и когда развязал, рассмеялся. В рюкзаке, который я нес, лежали только бутылки с портвейном и шампанским. Еды никакой. Оказывается, любезный мой приятель Андрюша положил в один рюкзак спиртное, в другой – съестное. Нина проверила и, ничего не найдя из еды, посмотрела на меня строго. Я стал приводить всякие сведения насчет высокой калорийности спиртного и пообещал завтра с утра сходить за едой на станцию.
Было уже три часа, скоро начнет темнеть, поэтому я быстренько побежал на двор наколоть дров. Девушка тем временем по-прежнему сидела и молчала. Желая чем-нибудь ее занять, я попросил подмести пол. Она скинула шубку и осталась в джинсиках цвета хаки и свитерке синеньком – все на ней было приятно глазу. Не долго думая, сбегала к колодцу за водой, отыскала тряпку и вымыла в избе пол.
Пройдя по мостку, она подергала дверь дедушкиной лаборатории и спросила, что там. Я ответил, что нам туда заходить не стоит, там помещение служебное, и рассказал немного про деда.
Строгие времена, очевидцем и до некоторой степени участником он был, являли сутью своей некую негативность, проще было бы сказать, революционное отрицание устоявшихся, окаменевших политических, нравственных и культурных форм. Он прекрасно понимал условность ломки, но полученное воспитание в сочетании с университетским образованием не позволяли достаточно критически и с должной иронией отнестись ко всему этому, а противление и последовавшее наказание упрочили фаталистический уклон мыслей с отпечатанным в сознании знаком обреченности. Нельзя сказать, что страдал он понапрасну, хотя его и преследовали в старости печальные сомнения о результатах своей жизни.