Память прошлых других. Как трансцендентальная экспликация историчности: к онтологии исторического сознания - страница 35

Письмо и есть такая априорная телесность21: оно освобождает объекты от фактичной телесности тех, кто имеет дело с этими объектами, путём её виртуализации [там же, с. 220], оно тем самым обеспечивает «абсолютную традиционализацию объекта, его абсолютную идеальную объективность», освобождая смысл «от его наличной очевидности для реального субъекта и от наличного обращения внутри определенного сообщества» [там же, c. 108]. «Абсолютно виртуализируя диалог, письмо создает определённого рода автономное трансцендентальное поле, в котором может и не быть никакого наличного субъекта» [там же, с. 109]. Идеальная объективность такого поля, и вместе с тем, её абсолютная традируемость делает её наивысшей возможностью всякого конституирования, возможностью полной понятности трансцендентальному субъекту, который и обнаруживается (в движении εποχή) именно исходя из этой понятности. Нельзя не добавить, что такое письмо становится носителем чистой памяти: внешней, несобственной, не фактичной, но идеальной, реактивируемой вне зависимости от психологических установок и способностей наличного субъекта, не обусловленной чувственной пространство-временностью, но указывающей на объективную возможность «чистой традиции и чистой истории» [там же, с. 113].

Существует ли иная возможность: возможность потери, забвения, исчезновения истины? И если да, то откуда ей взяться? Сам Гуссерль не раз уточнял в Начале и других работах, «что если смысл хоть раз появился в эгологическом сознании, то его полное уничтожение становится невозможным» [там же, с. 118]. Но поскольку смысл никогда не есть сам по себе или некой чисто духовной внутренней сущностью, а является «объектом», неразрывно связанным с телесностью письма, то он представляется уязвимым по крайней мере как традируемый смысл. Действительно, можно помыслить полное уничтожение всех письменных памятников и прочих информационных носителей какого-то смысла и тем самым радикальное прерывание его истории; эта катастрофа, конечно, не затронет внутреннюю историчность идеальных сцеплений смысла, но сильно затруднит его фактичное традирование. Ещё опаснее неминуемое осаждение и окаменение смысла, настигающее его как раз тогда, когда он благополучнее всего передаётся, изучается и воспринимается. Соблазн пассивных рецепций останавливает трудную и малопонятную реактивацию изначальной его очевидности; последняя подменяется очевидностью данной, наличной, и потому лишь