– А ты ловкая, – похвалила она. – И работать умеешь.
Я не улыбнулась, но было приятно.
Доктор с женой ужинали в гостиной, мы с миссис Броудер трапезничали в кухне.
– А теперь марш в постель, юная Энн, – велела она, когда мы перемыли посуду.
Я послушно легла. Моя благодетельница накрыла меня одеялом и села рядом на табурет. Я смотрела на ее широкое лицо в порах, на морщинки в уголках глаз.
– Твоя мама теперь на небесах, – сказала миссис Броудер. – Я сейчас пойду домой. Живу я на Перл-стрит, а возвращаться мне спозаранку, еще до петухов.
Она погладила меня по голове, похлопала по руке и ушла. Я повернулась лицом к стене. Трещины разбегались узором, складываясь в собачью морду с высунутым языком и острыми зубами. Спаси меня от пасти льва и от рогов единорогов, молилась я и представляла, как говорю Джо и Датчи: мама на небесах вместе с папой, и Кэтлин тоже, вы оба в Иллинойсе, а я здесь, и хоть бы одна родная душа рядом, а я обещала маме, что приеду и заберу вас.
Лампа погасла. Чтобы успокоиться, я сунула большой палец в рот и провалилась в сон.
Наутро я сложила свою койку, надела фартук и под руководством миссис Броудер приступила к работе и трудилась весь день не покладая рук. Я ничего не просила – ни одеяла, ни черствой булочки, я даже не интересовалась, где могила мамы и как мне добраться до сестры и брата. Никто так и не пришел, ни Даффи, ни Бернис, ни благотворители. Я почти не разговаривала.
Ночью, в темноте, я увидела маму. «Датч и Джо, – сказала она мне. – Ты ведь разыщешь их, Экси?» И я поклялась, что исполню ее волю, и заплакала, благо никто меня услышать не мог. Я мысленно проговорила с сестрой и братом до рассвета.
Утром я затопила камин, постирала, покрасила печь в черный цвет и отправилась по поручениям в город. На почту. К аптекарю. Не волнуйтесь, сказала я брату с сестрицей, я разыщу вас, даже если на это уйдет вся жизнь без остатка; вы из рода Малдунов, не забывайте об этом. Потом выбросила мусор и, зажимая нос, взялась за судна с испражнениями, вылила содержимое в помойную яму на задворках и вымыла судна в глубоком корыте, отплевываясь, поскольку дух был такой, что самый вонючий козел подавился бы. Между делами я сунула в карман фартука пару ломтей хлеба и яблоко, а в щель в стене, возле которой раскладывала свою кровать, запихала несколько орехов, а потом даже стащила бисквит, когда в кухне никого не было.