— Да, — опять вместо ответа — рваное дыхание с примесью шепелявости.
— Ладненько! — бормочет доктор и тут же начинает ставить надо мной эксперименты. — Глазки закрыли. Открыли. Молодец! Язычок показали. Умничка! Пальчиками пошевели. Отличненько! Ногу в колене согни. Превосходненько.
— Пить, — стону в надежде прекратить экзекуции и наконец просто поговорить. Но мои потуги остаются неуслышанными.
— Ну что, голубчик, судя по всему, родился ты в рубашке. Спасибо скорой скажи, оперативненько тебя к нам доставили. Что случилось-то с тобой, помнишь?
Судя по ощущениям, намедни меня переехал трактор, либо одной левой я пытался остановить локомотив.
— Понятненько, — чешет затылок доктор, так и не дождавшись моего кивка. — А имя своё помнишь?
Конечно, это же элементарно. И чему этих медиков учат столько лет, ежели задают такие дебильные вопросы.
— Расчудесненько, – кивает врач и с любопытством смотрит на меня. — И как же нас, голубчик, зовут?
Я снова безуспешно открываю рот и молчу, но на сей раз не только из-за дикой сухости во рту. Моё имя… оно вертится на языке, но никак не обретает своего звучания.
— Не помнишь, значит, — заключает толстяк. — Печальненько!
— А сколько лет тебе, тоже запамятовал?
Судорожно пытаюсь сообразить, но и здесь терплю фиаско. Я не знаю, кто я! Я забыл самого себя!
— Мариночка, нам бы успокоительного добавить! По-шустренькому! — положив широкую ладонь ко мне на плечо, он абсолютно спокойно воспринимает мои отчаянные стоны и завывания. А подоспевшая спустя минуту рыжуха хладнокровно пускает по венам очередную гадость, которая вновь отключает меня от реальности.
Однако, мои пробуждения теперь становятся все чаще. И каждый раз я открываю глаза в надежде вспомнить. Но всё зря. Меня вычеркнули, обнулили. И вроде, вот он я: здоровенный лоб лет двадцати с татухой на плече и старым, едва заметным шрамом под коленкой. Я был. Я жил. Я что-то чувствовал, но ни черта не помню.
Из реанимации меня переводят в обычную палату. Каждую свободную минуту обследуют, заставляют отвечать на идиотские вопросы и безжалостно дырявят мой зад болючими уколами. Моя речь постепенно приходит в норму, а ставшие ватными от долгого лежания ноги уже в состоянии удержать вес моего тела и даже довести меня до туалета. Часами смотрю на своё отражение, ставшее отныне совершенно чужим, и пытаюсь понять «за что»? Неужели эта смазливая морда, что таращится из зеркала на меня в ответ, заслужила подобное?