Особенностью наших мест, нашего шахтерского городка было то, что с каждым приходом нового главы города обитатели главного храма культуры менялись. Так что культура перманентно испытывала кадровые потрясения, но одно оставалось неизменным – всемерное и посильное воспевание достоинств персон власти и славословие их подвига на культурной и производственной стезе.
Все они искренне уверены, что приносят себя в жертву общественным интересам. Но вот что любопытно, вот что всегда меня мучило и вызывало жуткие подозрения в их искренности, так это то, что люди власти и особенно нашей, местечковой не имеют склонности принести в жертву свой пост. А ведь это была бы, воистину самая величественная жертва – собственно оторвать своё седалище от занимаемого кресла и прекратить жертвовать собой ради народа.
Если говорить о преемственности власти, то, к слову сказать, один из бывших глав города пробивается тем, что работает мойщиком машин у одного частника, и никого такое положение дел не волнует. Такая участь ждет всех «косоруких» пришедших во власть с избытком совести, или скованных робостью перед законом.
А ведь тут есть над чем поразмышлять, пофилософствовать, испытать сладко щекочущее, до боли, чувство злорадства:
– Вот, мол, и отлились волку козьи слезки.
Хотя может быть и не волку вовсе, а человеку совестливому, но кто поверит, что во власть рвутся люди совести? Я – нет!
Нынешней глава города совестью не скован, и гордо носит кличку – «Доля».
Доля не в смысле судьбы, а в смысле процента с любого бизнеса, расположенного на территории его кормления.
Много можно из этого вынести разных раздумий о суете жизни, но некогда! Ах, как некогда! Надо бежать, пока рядом с тобой бегущие люди не опередили тебя по дороге к кассе или к вельможной руке, что бывает одно и то же.
Где же здесь задумаешься? Стремителен поток жизни, удержаться бы в этом потоке на ногах, не упасть бы на брюхо или – еще хуже – навзничь. Потому хуже, что тогда побегут по тебе, через тебя к «закромам» и «кормушкам». Стопчут в порошок!
И некогда завязать в этом беге ни одного узелка на память, на тревогу сердечную, на гроб вечный.
Пишу все это с глубоким чувством стыдливости и гадливости по отношению к самому себе: ведь и я когда-то бежал и расталкивал рядом бегущих локтями. Не шибко бежал, даже лениво, но бежал же, охваченный всеобщем энтузиазмом этого бега.