Производство такого стрелочного телеграфа с самостоятельным прерыванием я передал знакомому мне по Физическому обществу молодому механику по фамилии Гальске, занимавшемуся тогда маленькой механической мастерской, принадлежавшей фирме Bötticher & Halske. Так как поначалу Гальске испытывал большие сомнения, сможет ли мой аппарат работать, я соорудил из сигарных коробок, луженой жести, кусочков листового железа и изолированной медной проволоки несколько самодействующих телеграфов, абсолютно точно начинавших и перестававших действовать. Этот неожиданный результат работы созданной из подручных средств системы настолько вдохновил Гальске[65], что он с величайшим рвением отдался построению первых аппаратов и даже изъявил готовность покинуть свою фирму и вместе со мной полностью посвятить себя телеграфии.
Этот успех в сочетании с увеличивающимися заботами о подрастающих братьях и сестрах укрепил меня в решении покинуть военную службу и искать в телеграфии, чье огромное значение я ясно сознавал, новое жизненное призвание, которое должно было принести мне также средства, необходимые для исполнения взятого на себя долга по отношению к младшим братьям. Поэтому я был целиком занят изготовлением нового телеграфа – моста к совершенно новой жизни. Но тут произошло событие, угрожавшее сорвать все мои планы.
То было время великого религиозного и политического движения во всей Европе. В Германии оно вначале нашло выражение в свободном религиозном течении, которое противостояло как католицизму, так и строгому протестантизму, главенствующему в то время. Прибывший в Берлин Иоганнес Ронж[66] выступал в ресторане Tivoli с публичными речами, на которые приходили толпы народа и которые вызывали большой энтузиазм. Особенно восторгались Ронжем молодые офицеры и чиновники, тогда поголовно имевшие либеральные взгляды.
Как раз в тот момент, когда культ Ронжа достиг апогея, офицеры артиллерийской мастерской, всего девять человек, решили после работы совершить променад по Тиргартену[67]. В ресторане Unter den Zelten[68] мы заметили толпу, слушавшую взволнованные речи, в которых все единомышленники призывались к поддержке Иоганнеса Ронжа и свержению мракобесов. Речи действительно были хороши и, возможно, потому так убедительны и захватывающи, что в Пруссии в ту пору не привыкли к публичным выступлениям. Когда на выходе мне вручили подписной лист с уже внесенными частично мне знакомыми фамилиями, я, не раздумывая, поставил и свою подпись. Моему примеру последовали все остальные, в том числе пожилые офицеры. Разумеется, никто из нас не подумал при этом о чем-то плохом. Просто каждый посчитал делом чести открыто выразить собственное мнение.