Я вышел из машины, перекурил и начал отрывать доски с дверей и
наличников, прибитые лет десять назад на совесть.
Устроился я, в целом совсем неплохо. Отмыл дом и мебель. Перебрал
уцелевшие кастрюли и чашки-ложки выбрал что покрепче и отчистил.
Ночевал на старой кровати родителей. Вынес сопревшую перину и
ветхие подушки на задний двор, прошелся тряпкой по изрядно
проржавевшему изголовью.
Мама очень любила эту кровать, и при ее жизни никелированные шарики
на изголовье и в изножье всегда блестели. На толстенной перине
возвышалась гора подушек, которые она прикрывала белоснежной
тюлевой накидкой.
Я же просто бросил на нее привезенный из города толстый поролоновый
матрац и легкое одеяло с такой же невесомой подушкой и, застелив
новый комплект белья, каждый вечер ворочался, слушая скрипы слабо
натянутой пружинной сетки. От старости кровать сильно провисала, и
спать удобно можно было только в «позе зародыша». Но, как ни
странно, высыпался я гораздо лучше, чем в городе, где у меня была
довольно роскошная спальня с лучшим ортопедическим матрацем.
В соседней деревушке не так давно появилось фермерское хозяйство.
Два-три раза в неделю гонял туда за молоком. С ухмылкой вспоминая
свой московский снобизм и сцены, когда возвращал шикарный стейк
только потому, что мне казалась неправильной степень прожарки, я
периодически обугливал отличную фермерскую свинину на допотопной
двухконфорочной плите, оставшейся от родителей. И ничего, хуже мне
не становилось, просто обрезал подгоревшие места и даже не помер от
собственной стряпни! А потом и приноровился готовить простецкую
еду.
Первое время за хлопотами я даже не замечал, как быстро угасают
силы. Боли меня особо не мучали, да и запас лекарственной наркоты у
меня был приличный. Я потихоньку вырубал заполонивший сад
кустарник, подлатал крышу, поправил подгнившее крыльцо и спалил на
заднем дворе весь накопившийся за годы мусор, обломки какой-то
неопознанной мною мебели и кучу сгнившего тряпья, бывшего раньше
одеждой и бельем родителей.
Самым удивительным было то, что колодец во дворе не зарос и не
иссяк, и вода оттуда по-прежнему отличалась удивительным вкусом.
Иногда мне казалось, что эта вода – живая. Умом я вроде бы понимал,
что я ухожу из этого мира, но почему-то не было страха и боязни.
Напротив, в душе царило некоторое умиротворение и смирение. Ну,
ухожу и ухожу. Каждый когда-нибудь уйдет.