Рю окинул взглядом несчастного парня. Он подумал, что товарищ его сидит в грязном Синдзюку и подумать не может о том, что когда-то было другое время и другая эпоха. И такая черная работа уж явно не досталась бы потомку дворянского рода, который сейчас вынужден сидеть промеж них. Да и их, возможно, вовсе и не было бы здесь – они отстаивали бы честь своих родов или защищали имя своего сюзерена в честном бою, и им дана была бы возможность пройти долженствующий воину путь, а не прозябать здесь без всякой надежды на лучшее.
– Извини, Хаято. Сегодня я не могу. Я спешу к матери.
Товарищи с пониманием отнеслись к парню. Они попрощались и разошлись кто куда.
Рю вошел в двери хижины – той самой, где 15 лет назад его отец покончил с собой. С тех пор они с матерью там и жили. Мать занималась своими тканями, а он устроился рикшей – где юноше из бедного квартала, с обочины жизни, было подумать о высшем образовании? Школу он окончил, благо, сейчас это было доступно всем, но о продолжении воспитания не могло быть и речи. Стоял вопрос о хлебе насущном – мать была уже немолода, выпавшие на ее долю тяготы преждевременно состарили ее, а жизнь в постоянной грязи и нищете добавила еще и болезней. Последнее время она практически не вылезала из недугов, и все свое время проводила если не у прядильного станка, то лежа в кровати. Рю все это не могло оставить равнодушным – и потому часто по ночам он, совсем еще юноша, плакал в подушку. Но понимал, что единственное, что он сейчас может сделать – это много работать, чтобы хоть как-то облегчить существование женщины, подарившей ему жизнь. И он старался. Старался изо всех сил. Сломя голову бежал каждый вечер домой, чтобы отдать матери кровью и потом заработанные гроши.
– Сынок, – всегда улыбалась она, видя его. В такие минуты ее безрадостное, да пожалуй уже и безжизненное лицо на мгновенье оживало, наполнялось светом, она улыбалась, и Рю становилось чуть теплее на душе. – Ты снова дома. Я приготовила тебе мисо с креветками… – Ежевечерний рацион растущего парня не отличался разнообразием, но он не был взыскательным гурманом. Что-то другое, исходящее изнутри заставляло его расти, придавало ему сил и энергии.
Что это? Ответ на этот вопрос он давал себе после скромного ужина, уединяясь в хижине покойного деда, которого никогда не видел в глаза, но о котором много слышал и, казалось, знал его чуть ли не лучше, чем самого себя – столько у них было общего. Так говорила мать. Так чувствовал и он. Чувствовал во многом потому, что стоило ему войти в маленький домик на заднем дворе, где за аккуратной ширмой лежали на высокой подставке мечи, оставленные предком – клинок, вакидзаси, катана, – как усталость снимало словно рукой. Стоило же притронуться к ним – как тело словно молнией, словно ударом тока пронзало насквозь. Но не боль он чувствовал даже тогда, когда дотрагивался до смертельного оружия, унесшего жизнь его отца, а скорее храбрость и силу. Во всяком случае, так ему казалось…