Шальное богатство, весёлая бедность.
Пропала. Откочевала туда,
Где призрачно счастье, фантомна беда.
Селёдочка – слава и гордость стола,
Селёдочка в Лету давно уплыла.
Он вылетел в трубы освенцимских топок,
Мир скатерти белой в субботу и стопок,
Он – чёрный. Он – жирный.
Он – сладостный дым.
А я ещё помню его молодым.
А я его помню в обновах, шелках,
Шуршавших, хрустящих, шумящих, как буря,
И будни, когда он сидел в дураках,
Стянув пояса или брови нахмуря.
Селёдочка – слава и гордость стола,
Селёдочка в Лету давно уплыла.
Планета! Хорошая или плохая,
Не знаю. Её не хвалю и не хаю.
Я знаю не много. Я знаю одно:
Планета сгорела. Сгорела давно.
Сгорели меламеды в драных пальто.
Их нечто оборотилось в ничто.
Сгорели партийцы, сгорели путейцы,
Пропойцы, паршивцы, десница и шуйца.
Селёдочка – слава и гордость стола,
Селёдочка в Лету давно уплыла.
Образ селёдочки как обязательного атрибута еврейского стола у евреев Украины, Белоруссии, Польши, России возник и в стихах другого поэта – Эдуарда Багрицкого, родившегося на 25 лет раньше Слуцкого, не в Харькове, но в Одессе, и тоже размышлявшего о своём еврействе. Только выводы были диаметрально противоположными.
В моём национальном самоощущении Слуцкий сыграл не последнюю роль. Многие из уже посмертных его стихов я заучивал тогда, когда они были поэтом только написаны. Кстати, предметом моей затаённой гордости является то, что Борису нравилось, как я читал его стихи вслух.
Слуцкий, в отличие от многих, гордился своим происхождением, горевал по ушедшей «селёдочке», по языку идиш, предметам еврейского быта.
Я освобождал Украину,
Шёл через еврейские деревни.
Идиш, их язык, – давно руина,
Вымер он и года три как древний.
Нет, не вымер – вырезан и выжжен.
Слишком были, видно, языкаты.
Все погибли, и никто не выжил.
Только их восходы и закаты.
В их стихах, то сладких, то горючих,
То горячих, горечью горящих,
В прошлом слишком, может
Быть, колючих,
В настоящем – настоящих.
Маркишем описан и Гофштейном,
Бергельсоном тщательно рассказан
Этот мир, который и Эйнштейном
Неспособен к жизни быть привязан.
Но не как зерно, не как полову,
А как пепел чёрный рассевают,
Чтобы там взошло любое слово,
Там, где рты руины разевают.
Года три, как древен, как античен
Тот язык, как человек, убитый.
Года три перстами в книгу тычем,