– Ага, – понятливо кивнул сосед, едва не разбив подбородок о шершавый камень, – трофеи.
Но Николаич сейчас не был предрасположен к беседе – и замерз изрядно, и простатит все настойчивей требовал внимания к себе. Виктор Николаевич осторожно, но непреклонно ткнул ладошкой в лоб Кирюхина. Прежде он себе не позволил бы такого смелого жеста. Или его рукой сейчас двигал кто-то другой?
Ответа на этот вопрос Кошкин не дожидаться не стал; он растаял сам собой раньше, чем Николаич осторожно, но достаточно быстро изобразил червяка, вылезающего на волю, и поскакал к приметному пятну пожухлой травы за мегалитом. Впрочем, этот кружок выделялся уже не так сильно. Осень в окрестностях Геленджика вступала в свои законные права, и Николаич, выдавливая из себя последние капли боли, предположил, что скоро его экскурсии в прошлое закончатся.
– Ну, или придется являться перед новыми персонажами под пуховой периной; или оборудовать дольмен отоплением.
Еще раз подтянув повыше треники, он шагнул к честной кампании, ждущей его с нетерпением, а прежде всего – к джинсам и теплому свитеру, связанному Валентиной собственными руками. К слову, свитер этот был неимоверно колючим, да еще пахнул неизвестным для Кошкина животным, но… любимых не выбирают!
Свитер, кстати, отозвался одной из своих колючек острой болью в районе пупка, и Николаич едва не бросился обратно в кусты – продолжить; точнее, завершить свое важное «дело». Но нет – боль эта не была тягучей и противной, как обычно. Она прострелила, как укус комара, и затаилась – в ожидании еще одного неосторожного касания. Поэтому Кошкин, совсем забывший о том, что на него с жадным любопытством уставились пять пар глаз – четыре человеческих и одна собачья – потянул кверху футболку; осторожно, даже нежно…
– Нет, – ахала она, какая жизнь!
Я вне себя от слез и удивленья
Зачем узнала это я? Зачем…
И опять Кошкину показалось, что кто-то посторонний негромко хихикнул в глубине души – в то время, как сам он тупо разглядывал золотой колокольчик, неведомо как прицепившийся к пупку. Следующего движения, тоже машинального, он себе так никогда и не простил. Пупок дрогнул, вызвав нежный перезвон, а следом за ним и весь живот, ничем не напоминавший девичий, с гладкой персиковой кожей, тоже погнал по себе круговую волну. Голосок в груди теперь счастливо завизжал, и перед изумленными зрителями свершилось таинство танца живота – настолько завораживающее, что даже сам Николаич уставился в изумлении на эту часть собственного организма, сейчас явно подверженную чужому влиянию.