– Что-то творится с нашим Гансом.
– Хандрит. Зимой, конечно, всем тяжело. Но с ним, похоже, и вправду что-то неладное. – Соседи перешептывались, судачили, пытаясь решить, как им поступить с юношей, которого они привыкли видеть общительным, работящим, довольным, помогающим всем и каждому, кто ни попросит. А теперь он совсем перестал показываться в квартале, лишь у двери его мастерской люди регулярно оставляли свои истрепанные сапоги и ботинки, которые через какое-то время вновь появлялись у порога – залатанные, починенные, хорошо проклеенные и пропитанные специальным противодождевым составом. Ганс перестал выходить к людям, даже к тем, для кого чинил обувь. Они оставляли деньги в миске, стоящей там же у порога, и сами забирали свою обновленную обувь. Но для того, чтобы сшить новые сапоги, требовалась мерка, и тогда Гансу приходилось впускать кого-то в свою мастерскую. В мрачном молчании он снимал мерку с ноги и всегда пожимал плечами в ответ на вопрос «Когда будет готово?».
Если бы не его умение шить лучшую обувь в городе, то он своим молчанием и унынием распугал бы всех клиентов. К тому же его любили, наверное, поэтому терпели до весны: с ее теплыми дождями обычно смывались все зимние тревоги и печали. И в этот раз все уповали на весну, способную вернуть радость и надежду в любой замерзший дом. Ганс тоже ждал. Весны ли, новых ли надежд, ответов, озарений… Не мог сказать. Знал только, что надо ждать. Просто как-то жить, работать…
Однажды он очнулся со странным ощущением, что почти помнит сон, который ему только что приснился. Он был уверен, что этот сон он видел уже много раз, именно это снилось ему снова и снова, и, просыпаясь, он пытался ухватить хоть что-то: звук, запах, образ. Но сон каждый раз в момент растворялся, как только он пытался его вспомнить.
С какой-то растерянностью он, глубоко вздохнув, взялся было за порванный сапог старого мельника, как вдруг что-то заставило его натянуть дождевик, нацепить специальные подошвы с крюками, чтобы можно было спускаться по крутым скользким улочкам, и выскочить в уже сгущающуюся вечернюю темноту. Под порывами ледяного ветра он бежал вниз, и впервые ему было почти жарко от возбуждения, которое торопило и гнало его туда, где ревело и рвалось одичавшее за зиму море.
Когда он спустился к скале, месту, которое он знал с самого детства, уже почти стемнело, и ему пришлось почти на ощупь продвигаться вдоль нее, цепляясь за влажные холодные камни. Пальцы хорошо помнили поверхность скалы, и, когда на уровне груди он нащупал выступ, осталось только подтянуться. Небольшой грот, куда он еще ребенком научился забираться и сидел там в гулкой тишине, отражал звуки моря и давал ни с чем не сравнимое ощущение защиты – за спиной громоздились скалы и возвышался город, с крепостными стенами, надежными водостоками и трудолюбивыми горожанами. Ему так нравилось ощущать это скалистое объятие и видеть, как внизу, совсем рядом бушует море – холодное и суровое, но неспособное его здесь достать.