Старший брат часто снимал дедовское оружие со стены и, на зависть Дуне, выходил на двор лозу порубать. Такие упражнения в казачьих семья поощрялись – сызмальства пацаны к оружию должны привыкать. А к своей шашке отец строго-настрого запрещал прикасаться. В свои пятьдесят лет был он ещё не слабым казаком и всегда приговаривал, что выпустит любимую шашку из рук только после смерти и пусть она тогда внучатам достанется – Петенькиным деткам.
Частенько горько плакал по ночам Дунька от такой несправедливости. Зависть и обида душили его, во сне и наяву грезил он шашкой, принадлежавшей бы только ему, ему одному. Он почти ощущал, как ребристое дерево рукояти ложится в ладонь и непередаваемый стальной звон лезвия отдаётся в руку и волнует кровь. Просыпаясь, с горечью осознавал, что нет у него никакой шашки и, накрывшись подушкой, давал волю слезам. Плакать надо было беззвучно и осторожно – не дай Бог, отец услышит или прознает, что Дуня плакал, порки тогда не миновать – казак слёзы лить может только один раз в жизни – на похоронах матери. Вспомнив об этом, он ещё больше начинал рыдать, страшно становилось когда представлял мёртвой свою мать – тихую безответную женщину, часто украдкой ласкающую своего младшенького сыночка.
А утром, ехидный Петька докладывал отцу:
– Опять наш Дунька нынче ночью как баба ревел…
Не торопясь, отец облизывал ложку и с размаху бил по лбу Петруху:
– Доносчику первый кнут! А ты Дунька, марш на двор за розгами!
Несколько раз, улучив удобную минутку, когда бывал отец в благодушном настроении и подпитии, подкатывался Дуня к нему с просьбой:
– Бать, батяня, мне бы шашку купить… скоро занятия строевые, а у меня никакой нет…
– Отстань, – резко обрывал его отец:
– Денег нет пока, вишь, сестрам твоим приданое надо, девки уже на выданье, а абы какую шашку покупать, так себе дороже будет! Цыть пока, надо будет, к сроку справим…
После Покрова дня, станичное общество назначило для молодёжи военные сборы проводить: джигитовкой заниматься, лозу, да кочаны капусты на полном скаку рубить, пластунскому делу обучаться.
Вечером вынес отец из чулана старый кавалерийский палаш и вручил его Дуньке:
– Накось тебе эту сабельку. Штобы капусту крошить и такая сойдет…
Закусив губу, водил Дунька точильным камнем по ржавому лезвию тщетно пытаясь стереть глубокие раковины и хоть чуть-чуть убрать зазубрины. Со стыдом представлял он, как под насмешливые взгляды стариков-станичников, будет не рубить, а переламывать упругие ветки неуклюжим куском железа, даже отдалённо не напоминающим настоящую казацкую шашку. Рядом, заложив одну руку за спину, ходил по двору и вертел своей шашкой злыдень Петруха. Дунька старался не смотреть на него, но сверкающее полированное лезвие само собой притягивало взгляд.