У Мити была постоянная женщина, которую он любил. Он не говорил себе, что любит ее, как он себе ничего не говорил, когда принимал публичную женщину и когда поднимался в воющее пламенем окно. Он вообще ничего почти себе не говорил, все было сказано еще в молодости, что – он забыл, но сказано всё. Иной человек мечтает поймать себя на отсутствии мысли и не может, вот уже и возраст, а он никак не поймает себя на отсутствии. У Мити не было мыслей, ему и без них было о чем помечтать, он мечтал о Людмиле, она была его единственной страстной мечтой и единственной мыслью.
С Милой Митя познакомился, когда тушили в ее доме мусоропровод. Засунули в мусоропроводную трубу на последнем этаже кишку, подключенную к аварийному отводу, и пустили воду. Митя тогда работал в первом ходе. Он стоял на площадке первого этажа праздный: первый ход не был его призванием, тогда Мятлев еще не нашел себя. Мила вышла на лестничную клетку взлохмаченная. Митя кратко оглядел ее белое, избалованное мужской лаской приземистое тело, облаченное лишь в домашний халатик. Мила слегка выпячивала живот, ее гладкие ножки стояли широко, как у куклы. Контраст – его, перегруженного казенной амуницией, и ее, в одном ветхом халатике, – поразил Митю. Каре-зеленые глаза, губы, верхняя галочкой, жадно взывали издалече, из мглы снов, а вблизи Мила расхохоталась утробным благоухающим смехом над Митей, над соседями, что выбегали из квартир с пластмассовыми, полными воды ведрами, над пугающим соседей дымом.
– О! Приехали! А вот когда действительно гореть будем, никто не приедет, – произнесла она.
Митя запомнил номер квартиры и пришел на следующий день.
– Кто? – спросила через дверь Мила.
– Вчерашний пожарный.
– Вчерашний? – удивилась Мила, открыла дверь. – А что, опять пожар?
– Да, в душе, – сказал Митя и сам изумился непривычному слову.
– Так вы ухаживать?.. – Мила раздумчиво помяла свой белый кукольный подбородок. – А где же цветы? Я без цветов…
– Будут цветы, потом. Все будет – и цветы, и конфеты.
– Проходите на кухню, – сказала Мила.
Митя разулся, снял плащ и пошел по коридору медленно, будто на ощупь.
– У вас, наверное, уже в глазах темно от постоянных пожаров!.. – захохотала Мила.
Митя взял ее за плечо, она не противилась.
И не сказать, что у них вышел серьезный роман. У них завязалась крепкая дружба. Мила сразу не сохранила верность Мите, а Митя, старомодный человек в глубине души, не то что не простил – он не мог не простить Милу, – просто опасался ее убить. Да и сама Мила тоже почувствовала себя не в своей тарелке: не стыдно или горько – ей стало так грустно, что захотелось или плакать, или петь, но не получалось ни заплакать, ни запеть. В такую яркую минуту Мила взяла за горлышко со стола опорожненную ею с Митей бутылку портвейна, отбила ее о подоконник. В своей покорной любви Митя показался неуязвимым, она была маленькая, нечистая, полупьяная, а он огромный, кристально чистый и пьяный абсолютно, вломину. И тогда безмолвно и торжественно она взметнула отбитую бутылку, еле касаясь пола босыми ногами, подлетела к Мите и вонзила ему «розочку» в грудь. После небольшой, так знакомой Миле (она работала медсестрой) паузы заструилась кровь. Митя стоял также неподвижно. Мила вызвала «Скорую». Суда не было, Митя не допустил бы суда над Милой. А «розочка» о его мощную глухую грудь только покрошилась, нанеся поверхностные ранения.