Кондрат по-прежнему один развлекал девушек, периодически подливая в их бокалы шампанское, беспрестанно выдавал на-гора все последние анекдоты и местные приколы, не переставая при этом бросать на меня мимолетные взгляды, становившиеся раз от раза все более суровыми. Наконец его терпение иссякло, и он состроил мне так называемую «морду лопатой» – у него эти рожицы получались достаточно выразительно. Тогда я схватил Валюшу за руку, сказал Кондрату, что скоро вернусь, попросил его закрыть за нами дверь, и мы вышли на улицу.
Когда мы подходили к ее дому, Валентина, взявшись руками за отвороты моей куртки, притянула меня к себе, встала на цыпочки, поцеловала в губы и сказала:
– Я знаю, что ты никому не разрешаешь целовать себя… А мне можно, слышишь! – Она воскликнула это с некоторой агрессивностью, словно я ей противоречил, но уже через секунду мягко улыбнулась. – А теперь иди, тебя там ждут… твои друзья.
И она убежала в дом.
Я, немного ошарашенный ее словами, и, в особенности действиями, пошел прочь и, только сделав с десяток шагов, вспомнил, что мне, собственно, нужно было идти в другую сторону, и повернул к ресторану.
Дорогой я вспоминал рассказы Валентины о себе и о родителях, которые имея большой дом и хозяйство, могли достойно содержать единственную дочь, посылая ей деньги на съем комнаты и на житье-бытье. Поэтому Валентина, не желая жить в общежитии, сняла комнату и взяла к себе в компаньонки подругу – не из-за денег, а просто из боязни быть одной. А на оставшиеся деньги, полученные от родителей, она вполне полноценно питалась и покупала себе новые вещи.
В памяти промелькнула целая серия воспоминаний: всегда модно и аккуратно одетая, юная и свежая, Валентина входила ко мне в бар, и мне, глядя на нее, становилось теплее и радостнее, и светлее на душе, и думалось, что этот мир еще не окончательно испорчен, пока на свете существует такая душевная чистота и целомудренная красота.
Когда я, переполняемый этими сумбурными мыслями, вернулся в бар, Кондрат уже вовсю, с придыханиями, услаждался с одной из девушек, расположившись с ней по ту сторону стойки на матрасе, оставив другую скучать и страдать в одиночестве, в угловой кабинке.
Этой ночью, сжимая в своих объятиях незнакомую мне девушку, я все время думал о другой, и даже пару раз в порыве страсти назвал свою пассию Валюшей. Наутро партнершу, которую звали, кажется, Людмилой, я не мог оторвать от себя: она льнула ко мне, считая, видимо, что я влюбился в нее без памяти – столько страсти я вложил в интим с ней, мечтая в ту минуту совсем о другой.