(Господом проклятый, шел Грендель искать поживы, крушить и тратить жизни людские в обширных чертогах. Едва он коснулся рукой когтелапой затворов кованых – упали двери, ворвался пагубный в устье дома… Тут же воина из сонных выхватив, разъяло ярое, хрустя костями, плоть и остов и кровь живую впивало, глотая теплое мясо; мертвое тело с руками, с ногами враз было съедено.)
Хини увидел в этих строках «полностью сформировавшийся поэтический язык, пригодный для искусных описаний». Выразительность его аллитераций и сила воздействия накладываются на смысловые тонкости. По утверждению Хини, этот язык «великолепно подходит и для действия, и для описания». Наиболее веским обоснованием права древнеанглийского языка на поэтическое величие является способность образовывать составные слова: кость и дом вместе составили слово ban-hus (тело, букв. «костяной дом»); для арфы было придумано слово gleo-beam (веселье, песня и древесина); для щита – слово wig-bord (война и доска); метафора путь китов означала море, а морской конь (скакун по волнам) – корабль.
Где-то по пути между молитвой господней, законами страны и «Беовульфом» язык пустил глубокие и прочные корни в почву письменности. Латынь и греческий язык одарили человечество многочисленными литературными трудами в античном прошлом. Примерно в то же время на Востоке языками поэзии считались арабский и китайский. Но в тогдашнем христианском мире ни один язык не превзошел достижений автора «Беовульфа» и его безымянных современников, как в лоне церкви, так и вне ее.
Древнеанглийский язык обрел дом и заставил признать свое превосходство в новой стране, плодородной и разнообразной.
Но подобно тому как в V веке с берегов Фрисландии прибыл юный английский язык, в конце VIII века в 500 милях к северу его возможный губитель уже командовал боевым флотом. На другом языке.