Гер-р-рмания. Это слово рычало и мяукало, как тигр. Но представлялась не живым зверем, а чем-то неизвестным, но однозначно мрачным, тёмным, зловещим, страшным и угрожающим. Дома там должны были быть совсем не такими, как у нас. Вместо них над съёжившейся землёй тёмными громадами должны были бы возвышаться сооружения, больше похожие на окаменевших чудовищ с оскаленными пастями… Или домов не было вовсе. а какие-нибудь ямы, похожие на бомбоубежища… Логово, одним словом – что-то вроде медвежьей берлоги. В нём ворочалось и рычало омерзительное чудище – фашизм, прыгающее на поводке злобного выродка, тоже не имеющего в себе ничего человеческого, – Гитлера. И вот мы все ехали прямо в это самое отвратительное место на земле… Становилось тревожно, тягостно и непонятно: зачем нам надо ехать туда? Но мне объяснили: страшилище необходимо добить вместе с его поводырём, чтобы оно опять на нас больше никогда не напало…
«Поводыря» фашизма, Гитлера, видел я только на карикатурах и испытывал к нему чувства двоякие. Он выглядел страшым и смешным одновременно. И похожим на Чарли Чаплина, который мне очень нравился… Гитлера я ненавидел и презирал. Чарли любил за доброту и забавность. Но он имел гитлеровские усики… Или это Гитлер носил чаплинские. И оба они, по моему мнению, не должны были этого делать. Чарли не должен был быть похожим на врага всего рода человеческого, а фюрер совершенно не имел права иметь сходство с любимцем того же человечества… Сложность ощущений представлялась безысходной и я невольно подозревал и того, и другого в лицемерии. А причиной были всего навсего усики: у Чаплина я называл их «гитлеровскими», а у Гитлера – «чаплинскими». Родителей смущало такое отношение к диаметрально противоположным личностям. Они детально мне всё разъясняли, но ничего поделать с моими ассоциациями не могли. Хорошо, что в ту пору я ещё не видел фильма, где Чарли Чаплин действительно сыграл роль Гитлера – это внесло бы в неокрепший разум ещё большую сумятицу… Мне сложно было освоить простую истину: человекоподобие по имени Гитлер, возомнившее себя великим и стремящееся к мировому господству, можно низвести силой искусства до уровня ничтожества. Но для этого и искусство должно иметь великую силу.
Весна 1945 года вспоминается многими очень солнечной. Наверное, она и была такой на самом деле просто потому, что так уж сложилась погода или её создало настроение людей, ощущавших близкий и неминуемый конец омрачавшей и природу, и души войны. Пасмурных дней не запомнилось, даже если они и были.