Мне постоянно что-то мешало. Общая
неправильность происходящего и факты, идущие вразрез со всеми
оставшимися в голове знаниями. Удивительно, еще суток не прошло, а
мне уже пришлось избавиться от большей части опыта моей прошлой
реинкарнации. В самом деле, к чему мне двадцать лет хождения на
работу по девять часов в день и пять дней в неделю?
Я
бы еще подумал, будь там что-то действительно важное или
интересное, но правда состояла в том, что только потрясение в
зрелости заставило меня пересмотреть свои взгляды на жизнь, уйти в
другую религию и обратиться к духовным практикам. Вот только и что
за потрясение – я не помнил, лишившись воспоминаний об этом куске
жизни во время схватки во дворце. Впрочем, сейчас это уже не было
главным.
Постоянно отмахиваясь от посторонних
отвлекающих факторов, я все никак не мог определить, что же меня
так раздражает, мешая прийти к гармонии, пока не отринул зашоренный
взгляд и не обнаружил что все известное мне до этого момента…
ложно. Ведь чакр было не семь, а… восемь?
С
огромным удивлением я обнаружил новое средоточие, расположившееся
чуть выше сердца, на внешней стороне грудины. Я отчетливо
чувствовал неправильность такого расположения. Остатки воспоминаний
кричали о том, что подобное невозможно, и все же я видел своим вне
телесным взором новое средоточия праны, которое оказалось заполнено
больше чем на половину.
Стараясь выбросить из головы эту странность,
я продолжал работать с телом, настраивая его на восстановление и
ускорение метаболизма. В ближайшие несколько суток мне скорее всего
даже в туалет ходить не придется – каждая калория уйдет
исключительно на рост мышечной массы, укрепление костей и
сухожилий, а главное - развитие мозга.
Двигаясь снизу вверх, я расширял каналы для
циркуляции праны, и к моменту, когда мое верхнее средоточие души
оказалось опустошено, а я в полу-беспамятном состоянии забылся
беспокойным сном, в каждом средоточии плескалось хоть немного силы.
Вот только выспаться мне решительно не удалось.
В
коридоре раздался звонкий цокот каблуков по мраморному полу и
громкая многоголосая ругань, из которой до меня доносились только
отдельные выкрики.
—
…Да как он посмел! — выделился из общего гомона возмущенный женский
крик.
—
Оленька, успокойся. — тут же ответил ей другой, более низкий, но
тоже взвинченный до предела. — Мирослав, не смей повышать голос на
дочку! Она в своем праве. Это и ее сын тоже.