Речь мужичка показалась Деснину знакомой, особенно этот самый «едрень фень», но он никак не мог вспомнить, кто перед ним.
– Скипидарыч, – сам подсказал тот, протягивая руку.
Только сейчас Деснин признал в этом пропитом мужичке дьячка, что служил в церкви при Никодиме. Механически пожимая протянутую руку, он хотел что-то сказать, но во рту так пересохло, что получился лишь какой-то хрип.
– Э-э, браток, – протянул Скипидарыч, подводя Деснину ведро – Видать, тебе совсем худо. На-ко, попей водички-то.
Тот наклонил побитое ведро и принялся жадно пить ледяную воду. Шок от увиденного несколько отступил, и тут только Деснин учуял донельзя противный запах перегара, которым разило от Скипидарыча.
– Все пьешь? – спросил Деснин первое, что пришло в голову.
– Так вся деревня, читай, спилась, вот и я за ней, последние мозги пропиваю. Без мозгов оно легче. Многие знания – большие печали, – проговорил Скипидарыч в свойственной ему афористичной манере.
– А ты все такой же философ, – вновь брякнул Деснин совершенно не то.
– Уж какой есть. Философ, понимаешь, это диагноз. Да не обо мне речь… Эх! Совсем житья не стало. То ли дело при Никодиме было. Он меня понимал…
– А где он? – полушепотом спросил Деснин.
– Нету Никодима – сгорел. Не видишь, что ли – пожар был.
– Как «сгорел»?
– Так и сгорел – заживо. Вместе с домом.
– Что?! Врешь! – Деснин схватил Скипидарыча за ворот и на мгновение приподнял над землей. Коромысло с ведрами полетело вниз, вода расплескалась по пыльной дороге. Тут ворот ветхого пиджачка оторвался, и мужичок вновь встал на ноги.
– А чего мне врать? – казалось, его нисколько не волнует оторванный ворот и пролитая вода. – Сгорел Никодим, – в глазах Скипидарыча вдруг появилась какая-то запредельная грусть. – Сгорел! – вдруг грусть в его глазах сменилась злобой, будто Деснин был в этом виноват.
– И никакого житья, – продолжал Скипидарыч, поднимая ведра. – Смерть, Коля, это не трагедия. Трагедия – это жизнь. Э, да не о том я… Нет Никодима-то! – почти всхлипнул Скипидарыч. Казалось, лишь только сейчас он осознал в полной мере этот печальный факт.
Деснин молчал. В связи с известием о смерти Никодима какая-то пустота навалилась на него. Пустота. Словно вырвали что-то из него, и теперь, на месте этого «чего-то», зияла своей пустотой дыра. И не просто зияла – она требовала, требовала заполнить себя. Словно в воронку урагана засасывало в ту дыру все чаяния и надежды, все то, чем жил Деснин последние семь лет. Все рушилось.