А бесстрашный и всегда целеустремленный Славик тем временем миновал последнюю обитаемую «девятиэтажку» и вступил в полосу едва ли не полной темноты, рассеиваемую лишь первозданной белизной пушистого снега, покрывшего асфальт Проспекта Ашурбаннипала холодным праздничным саваном. Снег падал настолько интенсивно, что ноги у Славика при каждом шаге проваливались едва ли не по щиколотку, и каждый последующий шаг давался труднее предыдущего, и как будто с каждым же шагом становилось темнее – темнело в глазах и тяжелее дышалось.
Слава не выдержал и прислонился к кстати подвернувшемуся тополиному стволу – перевести дыхание и собраться с разбегавшимися в стороны мыслями. В голове задержалась лишь одна четко сформулированная мысль: «А здесь, на этом проспекте и вправду не совсем безопасно – суеверные слухи о нем имеют под собой вполне реальную почву! Единственный по-настоящему умный человек на нашем факультете – Бобров, а остальные – дураки! И главный из них – Гуйманн!»
«Главный дурак» философского факультета Павел Назарович Гуйманн в те минуты, когда Слава Богатуров устало прислонился к стволу молодого тополя, беседовал в своем кабинете с двумя крепко сбитыми мужчинами. Мужчины были одеты в строгие костюмы примерно одинакового покроя. Говорил пока Гуйманн, мужчины молчали и внимательно слушали декана философского факультета. Он читал им что-то вроде лекции о сути научной деятельности кандидата философских наук Владимира Николаевича Боброва, и о тех результатах, к которым она может, по весьма квалифицированному мнению Гуйманна, привести в самое ближайшее время:
…– А может быть, даже уже и привела! – патетически закончил он свой монолог, длившийся примерно полтора часа.
Секунд двадцать все трое молчали, а затем один из мужчин, старший как по возрасту, так и по званию, очень внушительно заговорил, глядя Гуйманну прямо в острый, постоянно судорожно двигавшийся, кадык:
– Мы благодарим вас, уважаемый Павел Назарович, за любезно, а главное, своевременно предоставленные факты. Именно благодаря Вам, у нас сейчас сложилась полная всеобъемлющая картина готовящейся в нашем городе крупной, я бы сказал, широкомасштабной идеологической диверсии, – здесь говоривший позволил себе сделать небольшую паузу и во время паузы перевел взгляд с кадыка доктора философии на выбритый до синевы, такой же острый, как и кадык, профессорский подбородок. Подбородок, кстати, у Павла Назаровича мелко, почти незаметно дрожал, и эту вызывающую гадливое ощущение, дрожь замечал лишь наметанный глаз старшего по званию мужчины. Впрочем, не сделав по этому поводу никакого замечания, он продолжил импровизированный панегирик политической бдительности Павла Назаровича: