Она еще раз поправила непослушную бретельку и добавила философски:
– Нужно быть реалистом. Как я, например. Был бы у меня миллион, я бы в Крыму открыла дом творчества. Чтобы туда поэты приезжали, скульпторы всякие…
– Ой, Маруся… Ну и примитивная же ты! Поэты, скульпторы… Никчемные людишки! Нет в тебе, Маруся, настоящей мечты… Как у меня, скажем.
– Скажем-скажем… Ну, скажи, если такой умный.
– Помнишь, как мы раньше жили? – голос мужа стал тверже, увереннее, – Все было. У всех одинаково. Не жизнь, а праздник! На работу встаешь – праздник, с работы возвращаешься – праздник…
– Праздник…
Маруся погружалась в воспоминания…
– Жакет, бывало, наденешь, тот, праздничный, польский,… и на выставку в музей… Художников смотреть…
И тут, наконец-то, из-за двери выглянула небритая физиономия Иванова, на которой отчетливо читалось не только воинское звание «Прапорщик», но и выслуга лет в том же звании:
– Дура ты, Маруся!
– Чего дура, ты сам говорил, что тебе нравится…
– Кто нравится?
– Врубель, например…
– Вот, из-за таких, как ты, мы страну и потеряли…
– Каких – таких?
– С ВрубелЯми в голове… Советский Союз восстанавливать надо, Маруся. Чтобы у всех все было: и зарплата, и работа, и пенсия…
– И дом свободного творчества в Крыму…
– Кому что, а вшивому – баня! Жили безо всякой свободы и забот не знали… Чай, не Америка какая…
После упоминания об Америке физиономия в щелочке то ли икнула, то ли рыгнула и исчезла за дверью. Однако же, легкая дискуссия со своим благоверным по наиболее животрепещущим проблемам политики и идеологии явно доставила Марусе удовольствие. Она игриво вильнула бедрами и обернулась к висящей на стене свадебной фотографии, точно вновь заглядывая в глаза собственной молодости.
– И примерь новый костюм, ты мне обещал! – прокричала она мужу. После чего вдруг… запела,
– Боже, какие мы были наивные,
Как же мы молоды были тогда…
Тяжелый вздох вырвался из ее щедрой груди: Она опустила голову и выдавила из себя:
– Тридцать лет, как один день…
Усилием воли и лицевых мышц возвратив свой взгляд на прежнее место, допела:
– Целую ночь соловей нам насвистывал…
Песня кончилась, глаза потускнели, грудь больше не вздымалась вверх от воспоминаний о своей былой упругости, все стало скучным, обыденным, будто Маруся съела что-то давно залежавшееся в холодильнике, но так и не списанное окончательно на помойку.