Её непокорные волосы выбились из причёски, и там, где намокли от пота, а вечер выдался душным, — на шее и висках, — скрутились в крутые спирали. Её макияж тоже пострадал — Давид видел на аккуратном носике чудесные маленькие веснушки.
Вся тонкая, звонкая, как балерина, с блестящими глазами и сбившимся, словно от быстрого бега дыханьем, она сразила Давида наповал, когда скинула туфли: маленькие ступни, изящные пальчики, убейте его — острые косточки, тонкие лодыжки. И окончательно лишила воли, когда застыла перед ним, испуганно приоткрыв пухлые чувственные губы.
Давид не верил в невинность в её возрасте. В восемнадцать-девятнадцать они уже знают всё.
И всё же тогда чуть не уверовал.
Её губы казались нецелованными, упругая грудь неласканной, стройные бедра не тронутые ни чьими жадными потными руками, а её вожделение таким искренним, словно она и сама от себя не ожидала, что её тело может так изнывать от желания, выгибаться навстречу мужчине, таять в его руках, дрожать и забывать обо всём.
Он и сам всё на хрен забыл, одержимый единственным желанием сорвать с неё платье и овладеть. Нет, к чёрту это грубое слово, похожее на технический термин — он хотел ею насладиться. Насладиться полностью. Каждой бьющейся венкой, выступающей косточкой, тонким пальчиком. Зацеловать, заласкать, довести до края. И взлететь вместе в ней. И где-то там на вершине блаженства разлететься на осколки, на искры, на атомы и превратиться в ничто. Ибо лучше уже никогда не будет.
Он хотел увести её за собой.
Но она вдруг вспорхнула и исчезла, как морок.
А та, что ему привиделась вместо неё, попятилась от него, как от чудовища, и убежала.
Когда Давид наконец вернулся на чёртову вечеринку, надеясь найти, разузнать кто она, ему и трудиться не пришлось.
Напыщенный мерзавец Эдуард Квятковский вышел на сцену толкнуть речь во славу своего вонючего бурбона, которым он не уставал бахвалиться, рассказывая о редких, специально выведенных сортах кукурузы, как другие гордятся породистыми жеребцами.