И голос, низкий, мягкий. Добрый. Никто не относился ко мне здесь по-доброму. Только он.
— Для вас кашу с молоком или без? Сегодня гречка.
Когда рядом стояла охрана, он всегда обращался на «вы», вежливо, нейтрально. А когда охраны не было — звал меня Сверчок и улыбался.
Сейчас я видела только нижнюю часть его лица, замершую в ожидании, но знала, что как только получит ответ, он наклонится. И тогда мне будут видны густые загнутые ресницы, тёмные брови, высокий лоб, прикрытый белой поварской шапочкой. И если повезёт — глаза. Серые, колдовские, дымчатые. Облачные. Как небо в дождливый день. Или горное озеро, в котором отражаются облака.
Захар.
— Молоко отдельно, — замерла я у окошка. Не дыша.
Половник звонко стукнул о бак, потом глухо — о пластиковую тарелку, а потом… потом наши глаза встретились. Коротко, остро, всего на один миг, но это был такой долгий миг, что я забыла дышать, покачнулась и услышала, как громко, на всю камеру, забилось сердце.
Он подал разнос. Я взяла. Иногда он держал тарелку так, что наши руки касались.
Но не сегодня.
Окошко захлопнулось. А проклятое сердце стрекотало, как тот самый испуганный сверчок.
Кто он? За что сидит? Где-то я слышала, кажется, на единственной за две недели, что я здесь, прогулке, бывалые обсуждали: у кого статья за хранение наркоты, и кто первый раз, того могут оставить мотать срок в СИЗО, берут работать на кухню и даже платят зарплату. Правда, только парней.
У меня статья за хранение, и я первый раз, но, во-первых, подследственная, а не осужденная, во-вторых, не парень, а в-третьих, со мной была совсем другая история. Урод, что подкинул мне наркотики, приходил каждый вечер, чтобы надругаться и ждал моего дня рождения, чтобы засунуть в меня свой здоровый хрен, был директором тюрьмы. Поэтому я здесь.
И шансов у меня нет.
Я не знала, какие в тюрьме порядки. Не знала, как живут другие арестанты. Не знала, что можно и чего нельзя. Я сидела в отдельной камере. Слышала команду «Подъём!» и вставала. Слышала «Отбой!» и ложилась.
Я сидела в камере одна, и не ждала ни передач, ни писем, ни адвоката. За меня некому заступиться. Меня никто не искал и не будет искать, когда моё истерзанное тело, с которым Урод нарезвиться, выкинут на тюремную свалку. Меня даже не похоронят — здесь у меня нет имени. Только номер камеры и прозвище.