Спрашиваю про расписание, зарядка, похожая на йогу, прием пищи, похожей на брандахлыст, тюремный режим. БМ впервые улыбается, даже начинает тихо смеяться, и я понимаю, что БМ режим не очень блюдет.
– Главный вывод после ЧП? Что в моей жизни есть только сцена и друзья. Больше ничего у меня нет. Я раньше строил планы, хотел глядеть далеко, это так смешно и грустно, вот он, твой день. Один. Здесь. Сейчас. Твой. Будь собран и благодушен. Делай свое дело, по возможности сияя.
– Но ведь, прагматично и цинично рассуждая, случившийся коллапс можно было конвертировать?
– Это как?
– Это очень просто: нужно вставить в программу беспросветные песни со строчками о Боге и героическом преодолении. А у тебя один сплошной мажор. Будь похитрее, как Люк Бессон: нравятся людям драмы – подари им драму, рекордную по слезоточивости.
– Ха-ха-ха! И с реквиема начать, и в конце врубить нарастающий стук копыт, чтобы этот звук потом резко оборвался… Нет, это не для меня. И не про меня.
В жизни человек легкий, а уж после того, что произошло, полон детской радости по поводу каждого дня – того простого факта, что он у меня есть. Вот такой – непримитивно яркой – должна быть и концертная программа.
Я спрашиваю, что его более всего раздражает сегодня. Он отвечает, что не раздражает, а, так точнее будет, расстраивает. Количество людей, которые стали верить «под камеры», «все публично кинулись иконы целовать».
В этот момент я вспоминаю, как в эфир радио КП позвонила, когда я желал БМ, прознав про реанимацию, скорейшего выздоровления, одна сильно верующая бой-баба с золотым в кавычках сердцем и пожелала и Боре, и мне, и всему сатанинскому шоу-бизнесу подохнуть в муках. В Улан-Удэ я встретил человека, которого оскорбляет сама мысль, что Борис Моисеев выжил. «Потому что вместе с ним выжил дух Сатаны, злая воля», – вот как он мне объяснил свою ненависть. Я вас обязан расстроить или как минимум проинформировать: таких людей легион.
Я спрашиваю БМ, в курсе ли он, что есть такой легион, он отвечает, что – еще бы, уже много лет, но ему важнее, что его считают светлым человечком Пугачева и Кобзон; задумывается, как кататоник, звучит призыв «Эфир начинается через тридцать секунд!», Боря говорит, что эпатаж он за собой признает, но всегда был за любовь.
Те, которые не рады, что он живой, – тоже. (Но я ему об этом не сказал).