Зима 1773 года. Лагерь русской армии на Дунае
– Господин генерал-майор, доставьте нам пропитание на конце вашей шпаги.
Потемкин вздрогнул и поднял глаза. Командующий обращался к нему.
– Провианта в лагере на сутки, – констатировал Румянцев. – Отряды Каплан-Гирея отрезали нас от магазейнов. Вашему корпусу вменяется в обязанность отбить хлеб насущный, пока басурмане его не сожрали.
Глаза фельдмаршала смеялись. Этот человек, казалось, был рожден для безвыходных ситуаций. Они его только раззадоривали. Ему ничего не стоило, имея в запасе тридцать тысяч штыков, а против себя – до восьмидесяти, отдать приказание: «Не терпеть скопления неприятеля». И ведь не терпели! С тысячей сабель ходили против шести. Что там магазейны отбить!
Три года назад новоиспеченному генерал-майору и в голову не пришло возразить Румянцеву, когда тот распорядился форсировать Прут на стремнине, против быстрого течения. Лошади захлебывались пеной, били ногами, не в силах выбраться из донных водоворотов. Впрочем, почти весь отряд Потемкина миновал препятствие, как на экзерциции. А кто утонул – плохой боец.
Гриц только тогда понял, с кем свела его судьба. Прежние командующие – Прозоровский и Голицын – неплохие генералы, с опытом, с пониманием, но… без куражу. Этот же – Везувий. Принимал армию прямо на марше. Пронесся мимо плетущихся полков, обдал пылью, а солдат, словно святой водой окатило.
Потемкин ехал впереди отряда – тогда еще не корпуса – свободно, расслабив спину и повесив голову на грудь. Запорожцы научили его отдыхать в седле. Выходило сносно, только посадка должна быть не манежная, а как у казаков: стремена покороче, спину повольнее. Он и своих кавалеристов подначил сменить манеру. Кавалергарды мигом переучились на казачий лад, и спали верхами и мочились с седла… Со стороны выглядело почти по-татарски. Начальству не нравилось. Гриц уже огреб пару выговоров, но, видно, упрямство родилось вперед него.
Генерала разбудило громовое «ура», лавиной катившееся от хвоста колонны. С таким неподдельным энтузиазмом наших не заставишь орать даже в атаке, тем более на марше, когда ноги устали, а на языке ни одного слова, кроме матерных. Солдатня и кричала матом, только в крайнем ликовании. Гриц удивленно повернулся к пехотинцам, шедшим параллельно конной колонне: