А. Блок
В 1905 году Блок был уже определившимся певцом Прекрасной Дамы, которая пришла из романтически задумчивых далей от нездешних берегов поэзии Жуковского, Тютчева и Вл. Соловьева.
Но всегда сдержанно гордый и замкнутый, он был поэтом для друзей, а для товарищей по университету лишь «студентом Блоком». Даже в тесном кругу филологов-словесников его мало кто знал как поэта, а многие из «знавших» были враждебны.
Помню, как один из печальников горя народного возмущался Блоком:
– Помилуйте, Блок оскорбляет русскую женщину. Он пишет, что «в сердце каждой девушки – альков».
Хриплый баритон сурового цензора звучал убежденно, речь дышала искренним негодованием.
А. Громов
Первый сборник автора – «Стихи о Прекрасной Даме» – своеобразным слиянием «Небесной эротики» Вл. Соловьева с нежным, обвеянным дыханием природы мистицизмом художника Нестерова сразу определял своеобразие тем, волнующих поэта.
Н. Я. Абрамович[26].
Реценз. на «Нечаянную Радость» Ал. Блока
Предчувствую Тебя. Года проходят мимо —
Все в облике одном предчувствую Тебя.
Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,
И молча жду, – тоскуя и любя.
А. Блок
Сознательно они встретились первый раз в Боблове, когда Саше было 14, а Любе – 13 лет.
Вторая встреча произошла через три года после этого, когда Саша только что покончил с гимназией.
Саша приехал в Боблово верхом на своем высоком, статном белом коне, о котором не один раз упоминается в его стихах и в «Возмездии». Он ходил тогда в штатском, а для верховой езды надевал длинные русские сапоги. Люба носила розовые платья, а великолепные золотистые волосы заплетала в косы. Нежный бело-розовый цвет лица, черные брови, детские голубые глаза и строгий неприступный вид. Такова была Любовь Дмитриевна того времени.
Эта вторая встреча определила их судьбу. Оба сразу произвели друг на друга глубокое впечатление.
М. А. Бекетова
Да, когда я носил в себе великое пламя любви, созданной из тех же простых элементов, но получившей новое содержание, новый смысл от того, что носителями этой любви были Любовь Дмитриевна и я – «люди необыкновенные»; когда я носил в себе эту любовь, о которой и после моей смерти прочтут в моих книгах, – я любил прогарцевать по убогой деревне на красивой лошади; я любил спросить дорогу, которую знал и без того, у бедного мужика, чтобы «пофорсить», или у смазливой бабенки, чтобы нам блеснуть друг другу мимолетно белыми зубами, чтобы екнуло в груди так себе, ни от чего, кроме как от молодости, от сырого тумана, от ее смуглого взгляда, от моей стянутой талии – и это ничуть не нарушало той великой любви (так ли? А если дальнейшие падения и червоточины – отсюда?), а напротив, – раздувало юность, лишь юность, а с юностью вместе раздувался тот «иной» великий пламень…