Сгреб ребятишек в кучу, слушая звонкое верещание:
– Дядя Леший! Дядя Леший, а катер не ушел? А вода высокая? А мы по дороге поломались!
– Не укачало вас, ничего? – краем глаза заметил бледную до зелени тетку, скользнувшую за угол: вот уж кого укачало до рвоты.
– Какой он вам Леший! Ну-ка! Дядя Лёша! – встряла Татьяна.
– Да ладно, пусть их!
Обнялись с Серёгой, поцеловались с Татьяной.
– Ну что? Как там с катером? – спросил Серёга.
– Время есть, – ответил Леший. – Вода высокая, катера ходят. Один упустили, другой должен где-то часа в два подойти. Так что можно поесть сходить.
– Ага! К дяде Мите? – обрадовалась Татьяна.
– Ждет! Вы идите, а я посижу с вещами, чтоб не таскать туда-сюда.
– Хорошо! Марин, как ты? – обернулась Татьяна. – Мы хотим к дяде Мите сходить, время есть. Перекусим.
– Нет, вы идите. Я здесь посижу…
Леший с удивлением оглянулся: давешняя зеленая тетка стояла рядышком. Господи, это еще кто?
– Не пойдешь? – участливо спросила Татьяна.
– Да нет, не могу. Я посижу, отдышусь.
– Лёш, тогда пойдем? А Марина с вещами останется, – сказала Татьяна.
– Ладно, пошли, – кивнул Алексей.
По дороге он спросил у Таньки:
– Что еще за Марина?
– Так Марина же! Ты не узнал, наверное?
– Марина?! Как… Марина? Подожди… Что с ней такое?!
– А! Горе горькое! У нее мать в прошлом году умерла. А теперь вот… друга своего… потеряла, совсем недавно.
– Подожди! Друга? Так это что? Это что же – Дымарик умер?!
Леший остановился, оглянулся. Сидит сгорбленная фигурка на рюкзаках… Боже!
– Ну да. Сердце. В одночасье, – пояснила Татьяна.
– Он же молодой еще совсем!
– Почти сорок пять было.
– Господи, Дымарик… – Леший все никак не мог поверить.
Все так его и звали, по фамилии, уж больно вкусно звучало – Дымарик! Вадим Павлович Дымарик. Врач был, кардиолог. Хороший врач – Леший сам к нему обращался, когда отец заболел, тот помог.
Марина… Что же с ней стало: бледная, худая, стриженая! А раньше волосы были ниже пояса: лунные, русалочьи – долгие, как бабка говорила. А отец называл: мечта моряка. Бывало, взглянет Марина серыми глазищами-озерами – аж все внутри ёкает. Акварель прозрачная! А сейчас – ни волос, ничего. Рисунок карандашом. Графитным, жестким – по серой оберточной бумаге. Бумага рыхлая, острый кончик карандаша рвет ее, царапает, оставляя резкие блестящие линии. И глаза – мертвые…