Он подошёл к тарантасу, намереваясь забраться внутрь, – и вдруг отпрянул, невольно выругавшись: из-под колеса на него смотрело чудовищно грязное, худое, глазастое лицо.
– И вот тоже ещё, девка откуда-то взялась! – продолжал бурчать Кузьма, возясь с упряжью. – Пришла и говорит: велено, дядя, здесь быть, потому твой барин меня в карты выиграл! Я, понятное дело, руки ей развязал. А всё ж не верится. «Поди, – говорю, – прочь, дура немытая! Врёшь ты! Наш барин отродясь не играл…»
– Всё правда, Кузьма. – Закатов наконец вспомнил о своей партии в вист. – Это Василиса, она теперь наша. Давай, Васёна, полезай в тарантас, на своих ногах ты всё равно не дойдёшь.
Василиса молча подчинилась, скользнув по лицу Закатова сумрачным взглядом. Кузьма сердито кивнул на её ноги, покрытые корками запёкшейся крови:
– Кто скотину не жалеет, кто людей… Тьфу! Ну, так едем, что ли, Никита Владимирович? Садитесь!
– Трогай, я пока так. – Никите отчаянно хотелось спать, но почему-то при мысли о том, что семь вёрст придётся ехать в тарантасе с глазу на глаз с этой Василисой, все мысли о сне пропали. – Дорога сухая, пройдусь.
– Как знаете.
Через десять минут старый скрипучий тарантас катился по пустой дороге. Кузьма взмахивал вожжами, вполголоса напевал песню. Закатов шёл рядом с лошадьми и слушал, как с неба, уносясь за лес, кричат гуси.
Когда тарантас, содрогаясь всеми членами, в последний раз взобрался на вершину холма, внизу открылся вид на Болотеево – сельцо в две улочки серых, разваливающихся изб, крытых где соломой, где старым тёсом. Правда, две-три избы виднелись новых, да несколько явно ремонтировались. Церковь тоже была старая, с осевшей на один бок колокольней. Над куполом кружила, уныло каркая, стая ворон. Большой пруд, почти целиком затянутый ряской, топорщился ржавыми зарослями рогоза. Полуголые вётлы, казалось, цепляли сучьями рваные облака. Единственным светлым пятном в открывшейся панораме был новый господский дом над прудом, в котором настлали полы и навесили двери лишь месяц назад.
Старый родовой дом, в котором прошло его одинокое детство, Никита терпеть не мог. Когда два года назад он, уже хозяином, вернулся в Болотеево, то долго не мог спокойно засыпать в отцовской комнате. Всё здесь напоминало об одиночестве и старости: отстававшие от стен штофные обои, потёки свечного сала на ветхой скатерти, засиженные мухами окна и траченные молью портьеры екатерининских времён. Всё хотелось выбросить и сжечь.