Картошка, всю ночь простоявшая в печке и еще горячая, пахла уже совершенно нестерпимо. Вдруг машина остановилась – мы приехали на автостанцию. Успели, слава Богу. Успели даже картошку съесть, торопливо разделив ее на всех. Подошел автобус, хмурые невыспавшиеся пассажиры полезли внутрь. Едва мы с Катей сели, автобус тронулся. Мама махала мне рукой, потом побежала вслед за автобусом, плача и причитая: «Вова, Вовюня!».
Я рос маминым любимчиком. Младший в семье, хилый и почти прозрачный от недокорма, я выжил только благодаря ее любви. Сейчас я понимаю, как мне повезло с мамой. Другие матери в нашем селе были грозные, горластые, драли своих детей за уши и пороли ремнем за любые провинности. Моя мама ни разу ни на кого голос не повысила. Доброта – вот что составляло сущность ее натуры. Вот пример. Село наше стояло на берегу реки, огороды были покатые и задами выходили к воде, зимой это была прекрасная пологая горка. Вся деревенская детвора каталась на ледянках и картонках с нашего огорода, со всех остальных хозяйки гнали. А мама смотрела на кучу-малу и улыбалась: «Катайтеся, деточки, катайтеся».
Я задремал и очнулся уже в Тамбове. Катя настойчиво тянула меня за руку к выходу. Три квартала быстрым шагом – и мы у цели нашего путешествия. Вот они, ворота Тамбовского суворовского училища. Странная смесь ужаса и надежды переполняла меня. Никогда раньше я не уезжал из дома, никогда не разлучался с мамой дольше, чем на день. Но я смутно представлял себя высоким, сильным, в красивой военной форме. В мечтах мой приезд в Устье сопровождался чемоданом подарков – маме платок и новое платье, а еще туфли на каблуках, которых у нее никогда не было. Томке куклу, и не тряпочную самодельную, а настоящую, пластмассовую, с закрывающимися глазами и длинными волосами. Кате духи, я знал, что женщины в городе пользуются духами, и даже видел один раз флакон у тетки моего одноклассника. И вот эти простецкие зеленые ворота училища были пропуском в новый прекрасный мир.
Катя, пытаясь спасти меня от голода, писала письма и ездила в военный комиссариат, просила, чтобы меня приняли в суворовское как сына погибшего фронтовика. Она добилась своего, власти старались поддержать осиротевшие солдатские семьи. Я родился за полгода до начала войны и отцова ухода на фронт. Смутно помню, как он приходил в отпуск, мне было тогда года два. Память сохранила только сильные руки и усатое лицо где-то высоко надо мной. Больше я отца не видел.