— Пацан наш… Подними архив санбата Н-ской дивизии, — посоветовал
командир группы боевых магов. — Григорий Лисицын, сержант, зачислен
навечно.
— Ветеран?! — ритуалист на том конце явно был ошарашен. — Ни…
чего ж себе! Откуда вы его взяли?
— Переродился, насколько я понимаю, — вздохнул офицер, вполне
осознавая, что чувствует коллега. — Или вернулся в себя же, что
более вероятно.
— Это не простой ритуал, — помолчав, произнес эксперт. — Более
сокращенный его вариант был проведен у нас… Это реморализация.
— Ох, ничего ж себе, тогда надо убрать наших? — поинтересовался
боевой маг.
— Ну вы-то в безопасной зоне, — хмыкнул ритуалист. — А
посольские… Им полезно, учитывая, кто проводит.
— Четвертый, я база, — в разговор вклинился голос координатора.
— Укажите количество человек для перехода, кроме вашей группы.
— Я четвертый, — посерьезнел товарищ капитан. — Шестеро. Трое
взрослых, одна из них наша, трое детей. Прошу учесть, что
современные реалии «не-магов» знают только двое взрослых. Остальные
— ветераны и связанные с ними.
— Четвертый, я база, вас понял, — помянув родителей Кощея,
который на такое не реагировал, координатор специальных групп
отключился.
А вот ритуалист обдумывал ситуацию, глядя на справку
министерства обороны. Григорий Лисицын, награжденный медалями и
орденом, воспитанник медсанбата, сирота, зачисленный навечно. Это
было необычно, особенно время смерти — за несколько часов до
Победы. Каким может быть результат реморализации британских магов —
даже представить было сложно. Ибо эти дети, разбросанные по
фронтам, отличались яркой ненавистью к врагам, непринятием немцев в
принципе. С другой стороны, пацан погиб, спасая немецкую
девочку…
— Четвертый, — вздохнул эксперт по ритуалам. — Поддержи пацана
кругом группы и, как только закончит, немедленно на базу.
— Понял вас, — кивнул товарищ капитан, задумавшись о том
бардаке, что обязательно будет иметь место после. Хотя
реморализация части немцев в сорок пятом сработала очень неплохо,
но ее проводили взрослые маги…
Гришка… Сейчас он чувствовал себя именно Гришкой. Перед глазами
вставали воспоминания, почему-то не отступления, обстрелы и
бомбежка палаток санбата, а передовая и девочки… Обнимавшие
маленького своего освободителя не сломавшиеся в рабстве девчонки.
Именно поэтому мальчик чувствовал себя именно Гришкой и с этим
настроем он рисовал линии, вкладывая в них вовсе не боль брошенного
ребенка, как думал Салазар, а душу советского солдата, пусть очень
юного, но — фронтовика, видевшего глаза тех, кто не сломался и
выжил. Видевшего глаза тех, кто не имел сил жить дальше. Видевшего,
как умирают дети, для которых просто поздно. Чувствовавшего, как
содрогается земля, и слышавшего злой посвист пуль. Может быть,
кто-то взрослый вложил бы свою любовь, но маленький сержант просто
был там, где он не был совсем один, там, где была Верка и Аленушка,
которых нужно было защитить любой ценой. И вот, когда все было
закончено, перед глазами мальчика встали тени, надвигавшиеся из
леса. И, будто почувствовав затвор ППС под пальцами, Гришка сразу,
без перехода, начал ритуал.